Вывернутая перчатка

Говорят, что у святого Савы, сербского поэта и престолонаследника королевского рода Неманичей, вместо души была Луна. Он чувствовал, как Луна в нем впитывает чужой свет и вызывает приливы и отливы. Когда в 1235 году святой Сава умер, он забыл все свои стихи и каждую строку любого из житий, которые он когда-либо написал. Он знал, что так и должно быть, потому что все это, как и его тело, принадлежит Земле. В прошлом его молитвы, чувства и стихи были заменой ему самому. Подобно посланиям, они были отправлены с Земли в то Место, где он оказался теперь сам, и потому потеряли смысл. Вместо собственных слов, посланных сюда, теперь он присутствовал здесь лично. Теперь он стал тем же, что молитвы или стихи. И теперь их слова могли служить только другим, тем,

кто остался на Земле. Все же знал он и еще кое-что – он знал, что душа – это Луна. И она имеет недоступную сторону, которую никогда не увидишь с того места, где находишься. Поэтому, пребывая на Земле, он никогда не мог увидеть снизу эту недоступную сторону своей души, подобно тому как была не видна ему и другая сторона Луны. Однако, расставшись с телом и Землей, эту свою сторону душа сохраняла невидимой, – правда, она была видна с Земли, где души больше не было. И, думая так, он был спокоен. Он знал, что был и будет любим всегда – и за много веков до своего рождения, и во веки веков будущего.

Но в памяти у него вдруг всплыла одна фраза. Точнее, она не всплыла в памяти, потому что и воспоминания, и предчувствия были равнозначны, она не возникла, она просто существовала здесь, и ему было ясно, что это не он ее выдумал. Да и не мог бы он выдумать, ведь здесь он больше не думал. Теперь он все знал, и у него не было потребности думать, как некогда. Итак, невыдуманная фраза была здесь. И звучала она так:

«Лишь о прошлом можно с уверенностью сказать, что оно вечно. Будущее же еще только должно стать таким».

Но это было еще не все. Фраза явилась ему не в языковом выражении, как она некогда выглядела на Земле. Она явилась ему в виде зверя. У этой фразы-зверя был белый мех, и, когда ей надо было почесаться, она делала это, направив один из своих пяти взглядов на то место, где ощущала зуд. Слово прошлое выражалось на ее теле большой головой с глазом на подбородке. Как раз в этот момент голова исторгала изо рта только что съеденную человеческую руку, а рука эта воплощала слово вечно. Слову будущее соответствовал хвост животного, на котором можно было рассмотреть вторую, гораздо меньшую и очень красивую женскую голову, закутанную, как платком, собственными волосами и оттого лишенную возможности говорить. Две передние, старшие, ноги вели животное в одну сторону – за большой головой, а две задние, младшие, ноги – в противоположную, за снабженным головой женским хвостом. Эти четыре ноги были четырьмя глаголами, использованными в фразе, и каждая из них воняла по-своему. У зверя было пять глаз, и каждый из них глядел радостно по собственной причине. Несмотря ни на что, Сава, который в своей жизни был молодым всего три года, сразу понял все.

Это была слово в слово его собственная фраза, написанная им в 1189 году в одном письме. Разумеется, тогда она еще не приняла облик зверя, она существовала среди других фраз, заключенная в язык, а не в меховую шкуру. То письмо, однако, давным-давно сгорело, и лишь один человек, тот самый, кому оно было послано, лысый, безбородый и безусый, с волосами, пучками торчавшими из ушей и свидетельствовавшими о том, что на самом деле он рыжий, все еще помнил эту фразу. А потом получилось так, что тот человек, совсем случайно, увидел того, кого видеть нельзя. Его связали и аккуратно, так чтобы не повредить глаза, вырезали в его веках отверстия правильной формы. С тех пор он смотрел всегда, даже когда глаза его были закрыты, и спал он, уставившись в свой сон, освещенный светом яви. В тот момент, когда наказание было исполнено, человек этот забыл все, в том числе и письмо, и фразу из письма, и она тогда вернулась к тому, кто ее составил. Как возвращается малая часть вселенной; фраза была мертва для престолонаследника и поэта, пока жила на Земле, а теперь, наоборот, оказалась мертва там, потому что на Земле ее никто больше не помнил, и она добралась до него в облике зверя.

Так святой Сава начал поджидать здесь встречи со своими стихами в виде животных, фразами в виде зверей, одну за другой, и так он теперь знал, что каждая книга – вдова. И так снова восстанавливалось что-то похожее на молитву, и снова отправлялись в путь послания-стихи, правда теперь в виде зверей. И все это двигалось в противоположном направлении, он не посылал их, как раньше, с Земли по направлению к Месту, теперь он на Месте ждал их, посланных с Земли в обличий животных. Он больше не рождал их в языке, чтобы отправить потом в виде послания Небу, нет, его стихи умирали на Земле, для того чтобы стать посланием в облике зверя и снова найти его, словно в день последнего суда, и вылизать его воспоминания.

Благодаря этому он смог наконец-то одновременно увидеть и видимую, и невидимую стороны Луны, которую носил в себе вместо души.

Так будущее уже было вечным, а прошлое еще только должно было стать таким.

В тот осенний полдень 1810 года Доситей [1]

собирался подстричься ножом, глядя в перстень, в котором вместо камня было выпуклое зеркальце. Но не нашел перчатку. А голой рукой он никогда не дотрагивался до волос. Перчатка, которую он искал, была красивой – белой на зеленой шелковой подкладке. Он осмотрел всю комнату, приподнял полы своего кафтана, но перчатки нигде не было. Тогда он подумал, что, так же как с помощью одной птицы охотятся на другую птицу или с помощью борзой на волка, можно с помощью одной мысли охотиться на другую мысль… Доситей спустился в сад к молодой пестрой корове (подарок воеводы и художника Петра Николаевича Мольера), снял с ее шеи колокольчик и по-пастушьи надоил в него молока. Поднимаясь по ступеням, он думал о том, что все виды голода в нем растратились и обессилели, а все виды жажды помолодели, взяли большую волю и сделались еще опаснее, чем были. Так он вошел в комнату, где его ученик Алекса делал письменное задание. Рот у мальчика был маленьким, как глаз, и он зажмуривал его, когда глаза смотрели. Учитель протянул ему колокольчик с молоком, а другой рукой закрыл то, что он писал. Пока мальчик пил, Доситей поддерживал колокольчик и время от времени дотрагивался до его губ пальцем. «Пот в очи, а слезы в уста», – думал он при этом, а потом вслух сказал:

– Словеснейший молодой господин мой Алексие, свет полон тайн, а тайны растянуты между нами, как охотничьи силки, расставлены, как капканы. И каждый из них предназначен для своего зверя. Сетью, рассчитанной на льва, мышь не поймаешь.

И, подав ему «Физику», изданную в Будиме в 1801 году, велел читать. Мальчик взялся читать, но думал он совсем о другом, о том, что учитель обещал отвезти его по Дунаю в Пешту, где в дождь капли вовсе не падают вниз, в воду, а наоборот – поднимаются снизу вверх из воды, где венгры в театре играют одну постановку об отце Алексы, Господаре, и где в театре можно видеть его, предстающего героем. Мальчику все это было не вполне ясно. «Неужели отец сам ездит в Пешту к венграм играть самого себя в театре, покидая Белград и войну с турками, и здесь его кто-то заменяет, опоясавшись его оружием и превращаясь на это время в Господаря? Или же там, у венгров, кто-то другой берется за отцово оружие и играет его жизнь, пока отец здесь на один вечер перестает быть вождем? И как обстоит дело здесь в то время, пока там играют, – по-прежнему ли его слушаются и боятся? Но кто может обогнать свою мысль?» – думал Алекса, читая в «Физике» про совершенно другие вещи:

«Если б наши родители и старики хоть немного понимали в физике, не пришлось бы нам выслушивать, что кто-то на Богоявление видел, как вода превратилась в вино, а другие следили за чугунками, которые сами собой перемещались из Видина в Кладово, и не рассказывали бы они нам, как один из них встретился с волшебницей, призраком или вампиром, который тащил за собой простыню… Все эти суеверия, которые бродят среди нас, суть не что иное, как явственный и вечный знак того, на сколь низкой ступени просвещения мы стоим…»

На этой мысли мальчик остановился, посмотрел на учителя, который чесал ладонь об угол стола, и сказал ему:

– Когда же, учитель, искореним мы суеверия в народе нашем? – Он был уверен, что так и нужно сказать, он знал, что учитель похвалит его за такие слова; учитель его к этому приучил. И сейчас Алекса ждал обычного в таких случаях ответа. Взгляды мальчика сверкали в полумраке, его слепая улыбка старела быстрее, чем его глаза, и Доситей подумал, что душа человеческая действительно носит в себе радость и здоровье, а тело – скорбь и ум, что лица его знакомых легче всего было бы сравнить с пищей в тарелках и мисках, что великореметский игумен Софроние Лазаревич лицом похож на приготовленную в котелке капусту с копчеными ребрами, а образ госпожи Павкович из Земуна выглядит совершенно так же, как блюдо с вареными грибами в уксусе… А сказал он, поглаживая затылок ученика, следующее:

– Мой милый Алекса, дни и годы идут к концу, тело слабеет, а душе все еще чего-то хочется…

Но мальчик сидел удивленный, он ждал другого. Он смотрел прямо на ямочку в подбородке учителя, которая была похожа на след выколотого глаза.

Тут снаружи кто-то застучал кольцом в дверь, и слуга принес Доситею только что доставленную с того берега, из Земуна, посылку: два аппетитных, еще теплых пшеничных каравая и бочонок, который Доситей послал за Дунай пустым и который получил теперь обратно наполненным вином из Крушевца, а также круглую коробку из австрийской столицы, надушенную, как барышня. Из коробки они с Алексой достали необычный новый предмет, вещь невиданную еще в этих краях – черную глубокую шляпу из собачьей шерсти с тесемками, чтобы завязывать их под подбородком. Это головной убор, как было написано в приложенном к нему письме, какие сейчас в Вене, столице Австрийской империи, носят по новой моде.