Выздоровление
Шрифт:
Постепенно, медленнее, чем хотелось бы, Николай оживал. Уже убрали день и ночь маячившую у изголовья «систему», но неожиданно озадачил хирург Левшов, сказавший, что полежать придется не меньше месяца. Что делать, пришлось настраиваться.
Окрепнув, Николай стал разговаривать с Петей о разных пустяках, но сосед был проницательный и частенько говорил безо всякого повода:
— Ничего, раз не едут, значит, все чередом у них. Весна же, елки зеленые, сколько делов!
А городских родственники навещали часто, и они потом стремились наперебой подкормить Николая.
— Да
— Так тебе не бифштекс предлагают, а топленое молоко, ваше же, деревенское.
Николай видел очертания пестро раскрашенного термоса и, улегшись свободнее, улыбался.
— От молока я еще в армии отвык. Спасибо, не надо ничего.
И действительно, погорелец он, что ли…
А однажды Лаптева вызвали из палаты какие-то «сотрудники», а немного погодя Каверзнева — его «коллеги». Следом вышел потихоньку и Петя. Николай долго лежал один, прислушивался, как за окном кто-то пытался завести машину. Визжал стартер, хлопали дверцы, капот, кричала женщина… Первым вернулся Петя.
— Целое профсоюзное собрание там, — кивнул на дверь и усмехнулся.
— Какое собрание?
— Да сотрудники-то к нашим пришли. Гомонят, как на собрании.
Николай помолчал.
— А может, наши — начальники какие-нибудь? — спросил.
— Да не похоже, — Петя лег на свою койку. — Просто профсоюз побеспокоился.
— Какой профсоюз? — не понял Николай.
— Да что ты все «какой» да «какой»? — чего-то рассердился Петя. — К нам не приедут, не беспокойся.
Николай не стал больше приставать. Лежал, думал. Профсоюз какой-то… Был у них в совхозе рабочком. Ну и что? Чем он занимается, никто не знал толком.
Вскоре вернулись и Лаптев с Каверзневым, нагруженные пакетами с едой и книжками. Они бойко переговаривались, словно навеселе были. «Дружки, наверное, приходили», — определил Николай.
— Ну, братцы, ждите перемен, — обратился к Николаю и притихшему Пете Каверзнев. — У нас уже началось.
Но о том, что «началось», ему было интереснее поговорить с Лаптевым. Николай и Петя помалкивали. По оживлению «сотрудников» видно было, что профсоюз — это хорошо. «Инженерно-техническое», «организационно-политическое», «административно-бюрократическое», — слышалось от окна. Так и богдановские мужики умели: один просто матом кроет, а другой еще «распро-» и «перетуды-» прибавляет…
Вскоре Николай уже сидел на своей койке, свешивая мосластые, давно не знавшие загара ноги, а еще через день-другой встал на них. Правда, здоровее он себя не почувствовал, хождение по стеночке больше разоблачало его слабосильность, но радовало то, что в помощниках он уже не нуждался.
Возвращаясь из процедурного кабинета, они с Петей садились в кресла под пальмами и отдыхали, глядя через широкое окно на оперившийся больничный сад. В конце апреля долго продержалась непогода, случались дожди и в начале мая, а это и разговор их определяло.
— Свояк приезжал, — сказал как-то Петя. — Ничего, говорит, с посевной не получается. Погода сам видишь какая, а новый директор не на сев, а на культивацию нажимает. Такая,
— Ну и что, — пожал плечами Николай, — правильно.
— А когда же пшеница будет расти, ты что!
— Ну, и овсюг тоже беда, — неохотно сказал Николай. — Овсюг, осот, молочай… У нас из-за них всходов не видно бывает. Видать, и в вашем районе так же… Петь, а сам ты кем работаешь?
— Я? Я радист. На радиоузле. Мы там со свояком. А что, думаешь, не разбираюсь? Да я же вырос в селе!
Николай смутился.
— Да я ничего, — пробормотал. — Тут все от погоды зависит. А вот интересно, — доверительно, чтобы сгладить неловкость, спросил он, — могут мне после такой операции, ну, скажем, колесный трактор дать?
— Инвалидность тебе дадут, — вдруг осадил его, точно в отместку за что-то, тихий Петя. — Третью группу — точно. А про трактор забудь и думать.
Это смутило Николая. Ну, трактор — ладно, а что вообще будет с ним после больницы? То нельзя, это нельзя… Главное, пока язва сидела, можно было, а вырезали — сразу нельзя.
— Ну, сразу, положим, не сразу, — рассудил, подобрев все же, Петя, — что нельзя, то нельзя и до операции было… Да ты молодой еще, чего там — тридцать пять. Еще наломаешься.
Но с того дня и началась маета. Николай силился заглянуть на неделю, на месяц вперед, и ничего у него не получалось. Никогда не было у него особой нужды — жизнь планировать…
— Да перестань ты себя дергать, — сочувствовал Петя. — Будет ВТЭК, там все за тебя решат и, что надо делать, скажут.
— Какой еще «втык»…
— Экспертная комиссия, — подсказал Лаптев, который, уткнувшись в книжку, между прочим, все и всегда слышал.
— Ну и ладно, пусть решают, — сказал Николай потверже, сообразив, что стал уже чем-то надоедать соседям.
Он и сам был бы рад подумать о чем-нибудь хорошем, но ведь и Катерины все не было. К Пете уже третий раз жена приезжала, в определенные часы спускаются в вестибюль городские, полчаса и больше просиживая там с женами или родственниками… Но однажды, уже перед самым тихим часом, кликнули и Николая. С третьего этажа он спустился как только мог быстро и, запыхавшись, наткнулся в вестибюле на расставившего руки Пашку Микешина.
— Ну, живой? — радостно зашумел тот.
— Живой, — подтвердил Николай, держась за грудь.
А посидеть, поговорить им не удалось. Неумолимая бабуся из «приема передач» выперла всех посетителей на крыльцо и заложила дверь прочным засовом. От Пашкиных «все нормально, все путем» в голове осталась звонкая пустота, а на руках — хлопчатобумажный костюм и десять рублей денег, посланные Катериной. «Витька переболел корью» — велела она передать на словах, и это должно было все объяснить.
Время, показалось Николаю, совсем остановилось. Никого из них не выписывали, распорядка не меняли, и надоело в конце концов все: и лежание, и процедуры, и специальная еда, и вечерняя толчея в комнате с телевизором, и бесконечные разговоры Лаптева и Каверзнева, и тем более шум за окном.