Вызов
Шрифт:
Николай медленно, словно во сне, поднял пистолет и наставил его на оскалившуюся морду. Волк вновь зарычал, и палец Келюса надавил на спуск. Но выстрела не последовало – оружие дало осечку.
В ту же секунду волчья голова исчезла, зверь, не удержавшись, спрыгнул на землю. В дверь вновь ударило, но старые доски выдержали. Послышалось рычание, однако, выглянув наружу, Келюс понял, что первый приступ отбит: волки отошли на прежнее место.
Пользуясь передышкой, Николай осмотрел пистолет. Оружие было в полном порядке, и Келюс подумал было о нелепой случайности, но тут же вспомнил прошлогодний август. Тогда «браунинг» тоже дал осечку в тот момент, когда в дом вломились ярты Волкова. Лунин понял, что это вряд ли совпадение. Итак, он фактически безоружен.
Николай обошел избу. К счастью, лунный свет заливал комнату, было светло, и он быстро нашел то, что требовалось, – старую, немного уже изогнутую ржавую кочергу. Конечно, для четырех волков этого явно было недостаточно, но по крайней мере один из них теперь имел шанс получить на полную катушку.
Келюс вновь выглянул: волки по-прежнему сидели на местах. Внезапно где-то издали послышался какой-то странный звук: то ли закричала ночная птица, то ли треснул древесный ствол. Вначале Николай не обратил на это внимания, но потом заметил, что его гости, отбежав немного, замерли, поглядывая то на дом, то куда-то назад. И Николай понял, что тот, кого ждали, приближается. Он ждал человека, а увидел силуэт, который принял вначале за еще одного волка. Но когда зверь подбежал ближе, Келюс убедился, что это не волк. Со стороны опушки к дому неторопливо бежала большая собака, издалека действительно похожая на волка, но глаза ее горели не зеленым огнем, а красным пламенем. Когда она подбежала ближе, руку Николая пронзила боль, и он вспомнил: эту тварь он уже встречал. Именно она прокусила ему локоть в тот уже далекий майский вечер.
Тут уж сомневаться не приходилось. Лунин прицелился и нажал на спуск, но «браунинг» вновь дал осечку. Тогда он спрятал бесполезный пистолет и, взяв в руку кочергу, стал поближе к дверям. Он не боялся этих тварей, но вслед за собакой должен подойти ее хозяин. А Сиплого не остановит жалкая дверная задвижка.
Между тем собака была уже совсем рядом. Волки встретили ее повизгиванием, в котором, как показалось Николаю, чувствовались и радость, и страх. Окружив пса, они, казалось, о чем-то ему говорят, то и дело кивая серыми мордами на дом. Вдруг собака подняла к Луне огромную, уродливую голову и завыла. Келюс вздрогнул и сжал в руке железный прут: этот вой среди глухого леса казался зловещим. И вдруг откуда-то из глубины подступавшего к поляне леса, еще не близко, но уже и не очень далеко, кто-то завыл в ответ. Вой был не похож на собачий. Казалось, кричит человек, но Келюсу еще никогда не приходилось слышать такого голоса.
«Сейчас начнется», – понял Келюс, жалея лишь о том, что не сможет приберечь для себя последнюю пулю. Собака вновь завыла, послышался ответный вой, но уже совсем рядом, и вот на краю поляны возник черный силуэт. Лунин ждал знакомую фигуру в шляпе, но тут же понял, что тот, чей темный силуэт уже можно было разглядеть, без сомнения, не Сиплый. Николаю показалось, что это вообще не человек: на огромном, непомерно широком туловище низко сидела странная, нечеловеческой формы голова. От фигуры веяло страшной древней силой, перед которой бессмысленно любое оружие.
«Вия, что ли, привели?» – нашел в себе силы усмехнуться Келюс, и тут же вспомнил слова Фрола о гургунх-эре. Страшная фигура двинулась вперед . Келюс оглянулся, лихорадочно осматривая пустую избу в поисках чего-то более подходящего, чем кочерга, но вдруг до него донеслось что-то похожее на легкое дуновение ветерка. Чувство было странным: ветер, внезапно нарушивший недвижное спокойствие ночного воздуха, был теплым, и Николай вдруг ощутил непонятное облегчение. Он оглянулся к окну и замер: поляна была пуста – ни волков, ни красноглазой собаки, ни того, что двигалось с опушки. Николай протер глаза, но поляна по-прежнему была пуста. Из леса послышался привычный крик ночной птицы, которую мучила бессонница; луна по-прежнему бесстрастно лила серебристый свет, а откуда-то, может быть от недальной реки, дул теплый ветер. Николай отбросил в сторону кочергу, автоматически вытер руки, запачканные ржавчиной, и без сил опустился на лавку.
В голове мелькали жуткие картины только что виденного, сердце все еще бешено билось, и вдруг Лунин услышал чьи-то тихие шаги. Взглянув в окно, он увидел два темных силуэта. Они быстро приближались к дому. Похоже, те, кто шел сейчас через залитую лунным светом поляну, спешили.
Келюс подумал было о пистолете, но внезапно почувствовал страшную усталость. Он понял, что обороняться у него уже не будет сил. Но, странное дело, гости не вызывали у него тревоги. Напротив, Николай почувствовал облегчение: страшное одиночество заканчивалось.
Темные фигуры приближались. Келюс уже понял, что эти двое – молодые люди, судя по всему, несколькими годами моложе его самого. Они шли быстрой походкой опытных путешественников, которым нетрудно пройти за день не один десяток километров. Николай подумал о туристах, тем более что за плечами у них было по небольшому мешку, но его смутила странная одежда. Келюс не мог понять, в чем дело, и лишь когда незнакомцы поднимались на скрипящее крыльцо, сообразил, где он видел эту одежду. Его поздние гости были монахами. За дверью послышались тихие голоса. Один, низкий, немного хрипловатый, убеждал другого, голос которого был тихий, совсем юношеский. Наконец в дверь постучали. Келюс уже не верил ничему: ни офицерской форме Китайца, ни высокому чину того, с кем беседовал в Белом Доме. Едва ли монашеская одежда успокоила бы его. Но двое, стоящие за дверью, почему-то вызывали доверие. В конце концов, именно их появление вспугнуло свору, уже готовую идти на штурм.
– Кто? – спросил наконец Келюс, пытаясь говорить тоном человека, которого разбудили среди ночи.
– Не гневайся, хозяин, – ответил хрипловатый голос. – Странники мы. С дороги сбились.
– Какой дороги? – насторожился Келюс. Никаких дорог, насколько ему известно, поблизости не было.
–В обитель возвертались, – ответил другой, юношеский голос, – да в Княжий Бор завернули: там староста хворает. По темноте вышли и тропу спутали.
Келюс подумал, что молодые монахи, вероятно, из какого-нибудь восстанавливаемого монастыря, еще не освоились как следует со здешними лесами.
Он представил, каково оказаться ночью в такой чаще, и посочувствовал путникам.
– Пусти, хозяин, – попросил хрипловатый голос, – нам бы только до утра подремать.
Николай решился и, спрятав пистолет, пошел открывать. В сенях было темно, и Келюс решил пригласить монахов в комнату, где также не было ни лампы, ни свечи, но зато в окна лил лунный свет.
– Мир тебе, хозяин, – степенно поздоровались молодые люди, снимая островерхие шапки и наугад крестясь в красный угол.
– Здравствуйте… – Келюс хотел сказать «ребята», но передумал и ввернул: – отцы.
Монахи и в самом деле были очень молоды. Старшему, с хриплым голосом, было лет двадцать, а младшему, судя по всему, едва ли исполнилось восемнадцать.
Наверное, тон Келюса не укрылся от гостей, поскольку старший недовольно покосился, а затем наставительно произнес: – Сан, на нас возложенный, во всяком возрасте почтенен!
– Оставь, брат, – перебил младший, и Лунин почувствовал, что молодой человек улыбается, – гордыня сие. Да и не монахи мы еще. Только послух приняли. Какие мы отцы!