Вызывной канал
Шрифт:
— Что сделал-то он тебе, дьявол рыжий? — жена воет.
— А вот сама у ангела своего и выпытай, добрая женщина, — советую.
Зря я пришел. Никакого разговора при бабе его да при бате не получится.
Решил я дать ему месячишку, чтоб расслабился и бдительность утратил. Никуда он от меня не денется. Четыре месяца я дня этого ждал, еще и пятый потерплю, терпелки хватит.
Ровно через месяц, уже и снег выпал, с ночи еще становлюсь под общагой, глушу мотор и сижу-курю до утра. И все по полочкам месть свою раскладываю. Что я скажу, и что он ответит, а я ему: "На колени, мразь!"
Чуть опять не прозевал. Как-то быстро он с бабой своей выскочил и на трамвай побежал. Едва успел я жигулем своим поперек колеи стать и в дверь вскочить.
— Ну, слезай-приехали, мил человек. Баба его опять вой подняла:
— Люди добрые! Спасите! Среди белого дня убивают!
А народу в трамвае — битком, все на смену спешат, брось дурить, орут мне.
— Тихо, граждане! Дело правое. Никто гада этого пока еще не убивает. Просто выйти потолковать человеку нужно.
Народ видит, трезвый я вроде. Значит дело серьезное. Молчит уже народ, не заступается.
Три трамвая уже нам в корму звенят, а я все типа этого никак на свет божий вытащить не могу. Уже полтрамвая мне помогает, на смену ж, а все никак от перил дылду этого с бабой его припадочной оторвать не можем. Веришь-нет, вместе с перилами я его из трамвая вырвал. И с бабой.
— Не убивает пока никто твоего ангела, — говорю.
— Полезай с ним вместе в жигуль. Мне от людей скрывать нечего. Шоферюга аж посерел весь. Жены своей, наверное, еще больше, чем меня, боялся. А эта уцепилась в него, едем.
Привез я святое семейство это к себе домой, завожу в летнюю кухню, и свою из дому зову. Она как охальника этого увидела — в истерику.
— Успокойся говорю, Галюня. Сможешь повторить вслух то, что в письме мне писала?
— Нет, — говорит, — Колечка, не могу. Тогда обращаюсь я к дылде потному:
— А ты, Василий Тимофеич, расскажи-ка при жене своей, что в кухне летней вот этой самой полгода назад меж тобой и женой моей Галюней приключилось.
Только мычит что-то дылда и головой мотает. Баба его уже поняла все, в глаза ему заглядывает, правда ли.
— Хорошо, — говорю, — Есть у меня на такой случай письменный документ. Ты, Галюня, выдь, постой на дворе, если хочешь. Позже позову.
Достаю из кармана письмо то злосчастное и спокойно его перед присутствующими супругами зачитываю. Баба шоферова уже и сама готова в патлы ему вцепиться. Но не при мне ж, не при рыжем дьяволе.
— Подтверждаете, значит, Василий Тимофеич? Зайди, Галюня! Вот, Василий. На колени, и ноги целуй этой женщине. Простит она тебя, за то что снасильничать морячку беззащитную пытался, будешь ты жить. А нет, ничто тебя не спасет, не уйдешь ты из этой летней кухни живым. И ни хрена мне за тебя не будет. Я их еще в Пальмасе предупреждал. На колени, мразь.
Замялся дылда, а баба его завыла и сама Галюне в ноги валится:
— Прости ты нас, Галочка! — причитает.
— Двое детей и папаша-инвалид на иждивении!
Замолчи, добрая женщина. И поднимись. Тебя ей прощать не за что. Молчи. Пусть муж твой покается.
— Да ладно, Колечка, отпусти его, хватит, — Галюня моя говорит.
— Нет. Пять месяцев я этого дня ждал. Не отпущу живым, пока на колени перед тобой не бухнется и прощения вымаливать не станет, — и нож достаю.
Увидал дылда нож, бухнулся, подол платья целует ей, жизни просит. Столько я момента этого ждал и во сне видел, полгода ни о чем другом думать не мог, заговариваться начал, на Галку орать ни за что, а сбылось — никакого удовлетворения. Противно. Но попустило.
— Ладно. Валяй, пока добрый. И Келе, другу моему любезному, по гроб благодарен будь, — говорю.
— В первый день попался бы мне, не быть тебе живому.
Вру все: не хотел я его и в первый день мочить. Хотел штаны на нем ножом исполосовать, или еще как перед толпой опозорить.
Мужики говорят, две недели шоферюга всю Черноморку бланжем освещал. Это не от меня. От собственной супруги ему досталось. И пиво в бар не ходил он больше пить.
Такая вот кукольная комедия."
Вот тебе и Скользкий!
Это он на целый час раньше из койки катапультировался, только чтоб язык раздвоенный о зубы почесать, меня среди вахты развлечь?
И Кандей наш — тоже ни с того ни с сего внимательным больно стал. Вторую пайку чуть не насильно в меня запихнуть пытался. И опять про дурное в голову, и про то, что все бабы…
Упал в койку — не спится мне. Вот откуда ветерок-то. Быстро чижик оклемался. Талантище. Выходит, все мои контры с ним — из-за бабы. А раз так, то словам моим поверить — себя надувать. Не в себе я. Напраслину возвожу. Крыша у меня едет. Не заметно разве?
Бред помполитский все. И все деньги он налетчикам за документы выложил, ни по каким кабакам в Геленджике невест не снимал, не за что было. А если еще какую чушь Пашка нести станет, про суеверия всякие и словечки, связать его надо, чтоб до Херсона за борт не ушел человек. Нельзя такой грех на душу брать.
Может действительно уже поздно гвозди в крышу мою бить?
Скосил-таки помполитский маразм. Смутные сомнения терзают и покойнички с косами вдоль дорог мерещатся.
Может действительно — в кладезь добродетелей ходячих я плюнул?
Вежливый. Сдержанный. С благородной сединой. Всякую женщину в горе утешит. Последнюю рубашку с себя снимет. Копейки чужой не прикарманит. Друг для него — святое. И одну только правду глаголет, горькую правду.
О судоводятельских талантах молчу уже.