Взаперти
Шрифт:
– Что это было?
– Я примерно также запуталась внутри своей головы. Где есть я и где есть что-то отличное от меня, потому что быть всем сразу я точно не могу.
– В этом была амбивалентность?
Нет, милый А., в этом была натуральная шизофрения в лучших традициях Голливуда. Даже если на самом деле это называется каким-нибудь другим умным медицинским термином – суть от этого совершенно не меняется. Не знаю, чего такого вы сказали в прошлый раз (или же не сказали, кто его знает), но все полетело к чертям за какие-то четверть часа,
Вот я с какой-то неведомой радости придумываю сюжеты для авторской колоды карт таро. А. я сделала бы Повешенным, себя Дураком, а на самый верх Башни посадила бы ощерившуюся собаку с голодными глазами и навостренными ушами.
Плавный переход, и вот я уже сижу перед экраном ноутбука и разговариваю с А., как ни в чем не бывало. Если бы собака на Башне могла улыбаться, у неё бы точно растянулась ухмылка, как у меня в этот момент. Резиновая кукольная кожа, неровно покрашенная в ядреную смесь розового, белого и голубого (тонкими продольными мазками) – она натягивается слева, когда уголок губ уходит в сторону, обнажая пару зубов сверху и снизу. Всего секунда, и губы собираются обратно. Губы открываются чуть позже, чтобы сказать:
– Я хочу, чтобы вы отрезали мне какую-нибудь часть тела. Провели ампутацию. Что скажете?
Что тут скажешь, правда? Я показываю коробку со скальпелями, что стояла у меня на коленях все это время.
– Или я могу сама, прямо здесь и сейчас.
Я никак не могу вспомнить, какой была реакция А. Все мое (и не мое) внутреннее внимание было сосредоточено на мне (но и не на мне тоже). Я видела свои улыбки, свою длинную хрустящую шею, медленно склоняющую голову то к одному плечу, то к другому. Еще я видела, как быстро меняются на лице аффекты: бежать! замирать! резать! отбрасывать от себя коробку!
Вот я делаю почти все и почти сразу. Вонзаю со всего размаху скальпель в бедро, и это совсем не больно. Не больнее, чем воткнуть его в деревяшку, которая не имеет ко мне никакого отношения. Беру другой и выкалываю им глаз, глядя прямо в красную точку камеры, прямо в глаза А.
– Я говорила вам, что чувствую порой, как вы нагло сталкерите за мной через веб-камеру?
– До этого момента не говорили.
– Ну и хорошо. Не хватало еще, чтобы вы меня в безнадежные сумасшедшие записали.
– Не переживайте, этого вы от меня точно не дождетесь.
Еще одна дружеская улыбка. Но я все еще во вчерашнем дне, где развертывается психоделическая картина возможного будущего нашего скромного терапевтического альянса.
Вот я беру взявшееся из ниоткуда полотенце и промакиваю кровь, сочащуюся из разорванной глазницы. На короткое мгновение мне кажется, что вокруг глубокой алой расщелины, что была глазом, смыкаются запачканные влажным песком бедра, и где-то в вышине протяжно стонет чайка.
– Слышите это?
– Что именно?
– Песня. Где-то играет сильно искаженная «The End». Я сначала даже не узнала.
– Почему?
– Потому
– Честно говоря, нет.
«Нет» прозвучало глухо, словно из туго затянутого мешка.
Меня словно мотало туда-сюда приливом и отливом: то подносило к берегу, где на экране ноутбука мелькала фигура А., то уносило в сине-черные океанские воды, где только кораллы, водоросли, диковинные рыбы и галлюцинирующая бездна.
И вот, наконец, последний эпизод. Изогнутый скальпель, похожий на крошечный ятаган, взрезает с тихим хлопком кожу на шее, цепляет яремную вену – как провод – и перерезает.
– Что скажете?
– О песне?
– Да нет же! О том, что я только что рассказала.
– Вы мне пока рассказали об «Экзистенции»; о том, что был некий похожий на кино опыт; о том, что я смотрю на вас через веб-камеру; о песне. Разве нет?
Немая сцена.
А потом что-то мелькнуло в углу комнаты.
Третье сердце
У неё были такие большие зеленые глаза, что в них мог бы поместиться густой хтонический лес, кишащий удивительными созданиями, плотоядными цветами, хищными лианами и древними мудрыми змеями, наблюдающими за случайным путником через узкую щелку глаз.
У неё были такие большие, удивительные, совершенно непереносимые зеленые глаза, что мне хотелось что-нибудь с ними сделать, лишь бы не заглядывать в эту бездну. Засыпать песком. Выколоть. Нанизать на нитку, как бусы. Раздавить. Проглотить. Что угодно.
Я такое большое черное сердце, что едва помещаюсь в груди человека, лежащего на девушке с удивительными зелеными глазами. Я весь покрыт липкой черной жидкостью, отдаленно напоминающей своим глянцем нефть. Она сочится из невидимых пор и пачкает все вокруг. Ребра покрыты этой хлюпающей дрянью, брюшная полость утопает в её потеках, но она не перестает литься, и литься, и литься. И я пульсирую в такт каждой капле, что выталкиваю наружу.
Мужчина насилует девушку с зелеными глазами.
Нам – мне и ему – это нравится.
Часть II. Голубокольчатый осьминожек
В один из дней мне все-таки удалось поймать краем глаза первые изменения: мой рабочий стол как будто бы чуть сдвинулся влево, а шкаф у стены напротив плотно прижался к обоям. Я точно помню, что еще пару дней назад зазоры были больше – у стола можно было свалить в кучу все провода, а за шкаф сунуть холсты, проложенные тонкой бумагой. Как так получилось и когда это случилось? Не могла же я сдвинуть мебель и просто забыть об этом? Ну… Может быть, и могла, конечно. Последние дни похожи один на другой: я просто брожу из угла в угол, периодически заставляя себя сесть за стол/под стол/на диван/посреди комнаты и поделать хоть что-нибудь в течении хотя бы пятнадцати минут. Хоть что-нибудь! Не говоря уже о работе.