Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро
Шрифт:
Мэрилин поставила в квартире на Доэни небольшую елку, которая простояла там несколько месяцев: по ночам, страдая бессонницей, моя хозяйка смотрела на красноватый отблеск гирлянд на стене. У Гринсонов жилось веселей, и психоанализ там считали образом жизни. Семья с удовольствием купалась в лучах его мирового успеха. После приема Мэрилин нередко оставалась на ужин, помогала готовить и пила шампанское; чистая, творческая жизнь этой семьи позволяла ей почувствовать, что все еще может устроиться, что все еще можно спасти. Меня сажали на пол в столовой и кормили из голубой пластмассовой миски, которую держали специально для собак. Пластмассовая миска в этом доме была, в сущности, аномалией, потому что Хильди Гринсон обожала фаянс. На стене рядом с барной стойкой висели четыре старинные декоративные тарелки — 1900 года, я бы сказал, — выпущенные на фабрике «Крейль Монтеро» и объединенные общим названием «Душа зверей». На нижней изображались два осла в костюмах ученых господ. Один из них опирался локтем на толстый фолиант, рядом стояла римская статуя, а сам осел говорил: «Если бы не мы, что стало бы с чудесами науки и шедеврами человеческого духа?»
Должен сказать, доктора Гринсона я недолюбливал. Он выражался чересчур цветисто, позволял себе довольно опрометчивые суждения и слишком гордился собственной славой. Несмотря на всю возвышенность помыслов, доктор Гринсон демонстрировал довольно скучный и вялый ум. Однако он верил в «творческий потенциал» Мэрилин и полагал, что присущая ей чувствительность может положительно отразиться на ее актерской карьере, — поэтому-то она и относилась к нему как к отцу. Но я все-таки пес и многое воспринимаю иначе: доктор Гринсон, на мой взгляд, немного запутался в своей любимой роли. Его посоветовала нам Марианна Крис, а ее в своем поклонении отцу переплюнула разве что Анна Фрейд. Обе женщины близко общались с Гринсоном, лечившим Мэрилин, отец которой незримо присутствовал всюду, точно идеальный автор и худший из недугов. Доктор Гринсон с удовольствием играл отца для всех троих. В ту пору он помогал Анне помешать выходу предложенного Джоном Хьюстоном фильма о жизни Фрейда, а Марианне — опубликовать некоторые научные труды ее отца и тем самым воздать ему должное. Я был свидетелем разговора на Франклин-стрит, когда Гринсон повторил слова Марианны, что Мэрилин не стоит соглашаться на роль Анны О. в картине Хьюстона.
— Но почему, я ведь чувствую, что понимаю ее! — возразила Мэрилин. — Между нами очень сильная связь.
— У Лео Ростена только что вышла книга обо мне, — сказал Гринсон. — Вы бы на нее взглянули, Мэрилин. Роман называется «Капитан Ньюмэн, доктор медицины». Художественная биография. Я очень доволен — я люблю и понимаю искусство. Сам помогал автору собирать сведения. Но это очень серьезный шаг: беллетризировать свои проблемы, жизненный опыт и талант, понимаете? Выражаясь физически, вы принимаете опасный вызов. Да, сняться в фильме — это немного другое. Но неужели вы не чувствуете, что, сыграв величайшую истеричку в истории, вы невольно подорвете собственное душевное благополучие?
— Тут совсем другое, — ответила Мэрилин. — Это ведь чужая история, не моя.
— И да и нет.
— Вы же знаете, я мечтаю о серьезной роли.
— Всему свое время, Мэрилин. В Лондоне я беседовал с Анной Фрейд: она убеждена, что это будет не биография, а дешевый фарс. По правде говоря, она готова придушить создателей своими руками.
— Это и есть ваше «влечение к смерти»?
— Нет, Мэрилин. Это влечение к жизни. Человек имеет право защищать интересы своего отца, верно?
Вдобавок Гринсон запретил мне присутствовать на приемах — как у него дома, так и в кабинете на Роксбери-драйв. Он не разделял веры Фрейда в то, что животные помогают лечению.
— У них есть уши, — сказал Гринсон (паранойи в его словах было меньше, чем Мэрилин тогда предположила). — И глаза. Я всегда чувствую на себе глаза. Пусть песик ждет вас внизу, с моей дочерью.
Так цикл был завершен: от одной дочери ко второй, третьей и четвертой; пока отец-небожитель принимал наверху пациентку, мы с Джоан устраивались на кухне в компании соленых крендельков и телевизора, которому убавляли звук.
Неожиданным подарком судьбы стала для меня миссис Мюррей. В 1940-х дом Гринсонов принадлежал ей, теперь же она оставалась другом семьи и заодно помогала по хозяйству. Интерьерный дизайн стал для миссис Мюррей своего рода религией, а поскольку она была сведенборгианкой, поиски расписной плитки и садовой мебели ручной работы приобрели для нее масштабы гелиодуховной миссии. Рядом с миссис Мюррей я всегда чувствовал, что мой собственный цикл духовного развития близок к завершению: она оказалась шотландкой, истым декоратором, служительницей психоанализа, любительницей животных и человеком, без памяти обожающим мексиканскую жизнь и культуру. Вдобавок ее взгляды менялись от демократических к лакейским — по настроению. Когда Мэрилин решила, что хочет жить в таком же доме, как у Гринсонов, именно миссис Мюррей нашла ей подходящее жилище всего в нескольких кварталах от них — по адресу: 12305, 5-я Хелена-драйв. Она согласилась работать у нее домохозяйкой. Миссис Мюррей брала меня на руки и шептала, что в конечном итоге все будет хорошо.
Нет на свете ничего более пустого, чем пустой плавательный бассейн. Миссис Мюррей вошла в сад нового дома: волосы с проседью, очки с приподнятыми к вискам уголками, крошечные глазки бегают туда-сюда в поисках высокохудожественных усовершенствований. Сдается, она немного походила на Чеширского кота из «Алисы», который вовсе не считал себя сумасшедшим, или на собаку, способную испытывать приступы творческого воображения.
— Мы сами построим свою жизнь, Красавчик Мафия!
— Вы прелесть, — сказал я.
Она везде ходила в домашних тапочках и, открывая дверь в зимний сад или готовя комнаты к приходу строителей, благоговейно нашептывала под нос какие-нибудь приятности. Она очень четко представляла себе желаемое: нам был нужен дом как у Гринсонов, убежище от любопытных глаз. В этом месте Мэрилин могла бы начать поиски своего «я», собрать воедино отдельные пряди своей жизни и подготовиться к счастью. Женщине иногда приходится делать нечто подобное, и уход мужа — это всегда больно, но мы ведь справляемся, шептала миссис Мюррей, мы справляемся и находим свое счастье, разве не так? Разве я не права, Красавчик Мафия? Миссис Мюррей объяснила мне, что брак — это навсегда, и мужья остаются мужьями, а жены — женами даже после развода. И после смерти.
— А если кто не успел жениться или выйти замуж — вот как ты, например, — тот обязательно найдет свою половинку в раю.
— Ну надо же! — сказал я.
Все это говорилось очень тихим голосом. После Ванессы Белл я еще не встречал человека, столь глубоко преданного своему воображаемому миру. По мнению миссис Мюррей, ее мир был настоящим и в центре его был Бог.
— Все зло — от человека, остерегайся его! — сказала она мне однажды, укладывая в хозяйской ванной коврик цвета овсянки. — А все добро — от Бога.
Вот скажите, разве можно не любить женщину, столь свято верящую в вечную жизнь? В доме для гостей миссис Мюррей смастерила мне постельку — из старой шубы, подаренной Мэрилин Артуром Миллером. Она открыла окно и обрезала усики бугенвиллеи, обвившие прутья решетки.
— Вот так-то, — сказала она, доставая из рукава носовой платок, украшенный коричневым крестом на фоне серого круга. — Судьба человека после смерти зависит от того, какой у него был характер при жизни. — Она откашлялась в платок. — Те, кто любил Бога и помогал ближним, скорей всего попадут в рай.
Прежние владельцы положили у входа в дом две плитки с надписью «Cursum Perficio», что на латыни означает «Мой путь окончен». Первую неделю по этим плиткам ступали лишь мои лапки да домашние тапочки миссис Мюррей.
Миссис Мюррей, несмотря на всю свою близорукость и одышку, была важной шестеренкой в индустрии подсознательного. Долгие годы Гринсоны от нее зависели: от ее праздничных ужинов, садовнических ухищрений и библиотечных карточек. Она ловко решала любые проблемы практического характера: сперва вычитывала всю возможную информацию по нужному вопросу, а потом — бац! — приглушенная барабанная дробь, и проблема уже решена, а семейный бюджет почти не пострадал. В интеллектуальных и артистических кругах Брентвуда она прослыла суровой избавительницей от любых забот. (Вы не поверите, куда только ей не хватало наглости звонить: например, в мексиканское посольство, где она мастерски надавила на нужные рычаги и вызволила меня из карантина, — в результате я все-таки попал в Мексику.) Миссис Мюррей всегда появлялась с плетеной авоськой и скромной утешительной улыбкой: тайны мерцали подобно слюде в твердой породе ее натуры, и она неотрывно парила над сознанием своего хозяина в ожидании малейших промахов, последствия которых тут же без слов уничтожала. Бросивший ее муж, Джон Мюррей, был сведенборгианским священником, который в подражание Христу вдруг сделался плотником и, не дождавшись от жены положенного рвения в вопросах хозяйства, сбежал в Мексику организовывать профсоюзы. Больше его никто не видел, но, подозреваю, сейчас он счастливо живет где-то на окраине рая вместе со своей супругой, миссис Мюррей.