Взмах ножа
Шрифт:
— А тебе что надо? — не остался в долгу Беллино. — Ты хочешь сказать, что у меня язык слишком длинный? Стой и не дергайся. Это тебе не твое Палермо. Это Америка. А-ме-ри-ка. И я могу говорить все, что захочу. — Он снова потянулся, верхняя пуговица его рубашки расстегнулась, открыв шею, — унизанную золотыми цепочками.
— Не обращайте внимания, — сказала Джина. — Он правда идиот, но работник хороший. Я понимаю, что вы лично заинтересованы в успехе.
— Минуточку, — произнес Джордж, поворачивая жену лицом к себе. — Ты думаешь, когда рот открываешь? Я тебе не давал повода так говорить обо
— Успокойся, — возмутилась Джина. От волнения у нее дрожала грудь. — Если бы не мы с отцом, ты бы так и остался голодранцем.
— А вот это видишь? — Беллино схватил здоровый баклажан с прилавка. — Придем домой, я тебе засуну эту штуковину, куда следует, скотины кусок.
О гомосексуализме у мусульман говорить не принято. К нему от носятся с отвращением (хотя там это явление такое же распространенное, как и всюду в мире). Музафер рос среди арабов, почитая те же святыни, что и его друзья, и, несмотря на то что много путешествовал и в соответствии со своими взглядами не принял учения Магомета, а также потому, что его пытались соблазнить, наверное, сотню раз из-за стройного сложения и женских черт лица, к гомосексуализму он относился отрицательно. Для него это было символом разложения Запада. Он считал, что в новом мире не должно быть места гомосексуализму, ну, а женщины должны по-прежнему вести себя, как им указывает Коран.
Но сейчас Музафер сидел на переднем сиденье машины, а мужчина, находившийся за рулем рядом, правой рукой гладил ею стройные ноги. Музафер всем телом чувствовал возбуждение и готов был отдать все на свете, чтобы продлить это чувство. Он потерял власть над собой, над происходящим, как раз когда операция нуждалась в его жестком контроле. То, что произойдет затем, станет для него унизительным и болезненным. Он лишится самостоятельности, жизнь его будет невыносимой, хотя сама мысль: что-то сделать с собой и отказаться, прервать этот процесс, была для него еще более невозможной. Он возбуждался и краем глаза видел, что и с Джонни происходит то же самое. Машина остановилась на светофоре. Грек наклонился к Музаферу и сказал, касаясь губами его уха:
— Ты был когда-нибудь в настоящей тюрьме? Для уголовников, а не в политической. Если ты читал об этом в газетах, то наверняка думаешь, что, секс в тюрьме — это сплошное насилие. Но это не так. Часто двое парней сидят один против другого, и никто им больше не нужен. Без женщин в тюрьме, конечно, тяжело. Но зачем тебе женщина, если ты нашел парнишку, который тебе нравится? Божественных ощущений я добивался в тюремной подсобке за пять минут. Мы виделись дважды в неделю, и нам достаточно было этих пяти минут в подсобке.
— Кажется, вот эту я видел.
Полицейские находились в самом сердце Риджвуда, в кафе «Рассел». Владелица кафе перебирала в руках портреты и остановилась на изображении Эффи Блум.
— Да, вот эту знаю. Пробовала приставать ко мне. Представляете? Я верующая, я в церковь хожу. А это настоящая лесбиянка и здоровая, как лошадь.
— Когда? — спросил Мудроу, заволновавшись.
— В прошлом году. С тех пор я ее не видела. Скажите, сержант, а не проще ли показать эти портреты по телевизору?
— Это не так важно, — ответил Мудроу, теряя интерес к ней. — Если бы мне лично не было нужно, никто бы этим не занимался.
— Естественно, — сказал Драбек. — Обычное дело. Мой дядя работал в полиции еще до войны. Вот тогда искали по-настоящему. Убивали реже, и новые трупы не появлялись, пока не хоронили предыдущих жертв. Сегодня убийцу надо поймать за руку, а если не успел, заполни бумажку и забудь. Пенсия такая же.
— Уж это точно, — подтвердила владелица кафе. — Мой первый муж тоже был полицейским здесь, в этом участке. И я ни разу у него пистолета не видела.
— Никогда? — переспросил Мудроу, поглядывая на часы.
День заканчивался. Больше всего его беспокоило то, что Эпштейн что-то предпримет независимо от него. Он думал о том, как поведет себя капитан — проинформирует его или не станет этого делать. Эпштейн настоящий полицейский, и он обязан действовать. Стоит поразмыслить. Если показать портреты по телевизору, «Американская красная армия» бесшумно исчезнет, перебазируется на Кубу, в Россию или Сирию. И даже если это у них не получится, если удастся накрыть их в Штатах, он, сержант Мудроу, отомстить не сможет — государство будет контролировать их постоянно: в тюрьме, в суде — всюду.
Когда Джонни Катанос и Музафер вышли из машины и пошли к дому, Музафер внезапно почувствовал себя так, словно потерял что-то очень дорогое. Словно он в последний момент провалил операцию, забыл все, чему научился, перечеркнул всю свою жизнь — детство в лагерях для беженцев, годы тренировок, страдания своего народа. Глядя на ягодицы Джонни, поднимавшегося по лестнице впереди, он вспоминал свои речи о необходимости революции и революционной дисциплины. Что теперь будет с «Американской красной армией» и всеми планами? Как ему теперь поддерживать порядок в своей группе? Такое впечатление, что он целый день курил гашиш. Дверь поплыла перед его глазами, но, увидев улыбающуюся Джейн Мэтьюс, он не удивился. Сначала подумал было, что спасен, но затем, когда Джейн поцеловала Джонни в губы и прошептала «Я ждала тебя весь день», понял, что это не так.
— Я привез тебе подарок. — Джонни повернулся и поднес руку Музафера к ее губам.
Мудроу ехал домой, и еще с Вильямсбургского моста было видно, что ветер развеял туман и дождь ушел в сторону Атлантики. Завтра будет один из редких для Нью-Йорка дней, когда небо сияет особенно ярким и пронзительно-холодным светом, напоминающим тот огонь, что буквально приковал его к мостовой в ту минуту, когда Рита погибала у него на глазах. Внезапно у него появился страх, что он не сумеет выследить Музафера и его банду, но Мудроу отогнал прочь эти мысли, заставив себя думать о том, что он должен делать, чтобы выполнить задачу, поставленную им перед собой. Работа, в которую он погрузился, успокаивала. Он размышлял о кварталах, которые еще не обследовал, и больше всего о бульваре Куинс с его подземкой.