Взмах ножа
Шрифт:
Усевшись напротив, под фикусом, он приступил к беседе.
— Рад тебя видеть, Тереза. Привет от Пако Бакили. Помнишь Пако? Тот, что обязан был погибнуть, но почему-то не погиб и сделал мне хороший подарок — вручил ваши фотографии. Как ни странно, я сразу тебя узнал. Мы ведь уже встречались. Я видел тебя и Эффи на Шестой авеню. Как вы тогда шумно ссорились. Ты так рассердилась на подругу, что решила всей Шестой авеню показать ее грудь. Может, поэтому она и объяснила мне сегодня, где тебя искать.
Так продолжалось два часа. Мудроу то издевался над ними, то угрожал впрямую. Это принято у полицейских, порой даже необходимо,
— Послушайте, леди, — он пошел на новый заход, — я, кажется, придумал, что с вами сделать. Я сожгу вас на этих стульях. Как индейцы сжигали белых на столбах. Столбов у нас нет, но зато есть стулья. У меня там в машине канистра с бензином. Соберу вас всех вместе, посажу в кружок, оболью пол вокруг вас бензином, чирк — и вас нет.
Когда он говорил это, то уже втягивал в себя запах паленого мяса и тлеющей одежды, запах такой омерзительный, что он чуть не задохнулся от него. Мудроу пытался убедить себя, что образ Риты, который постоянно к нему возвращался, это всего лишь образ, но у него ничего не получалось. Только что он наблюдал за подступами к дому — и тут же вместе с Ритой и подростком спускался в подвал. Он пытался что-то доказать, открыть истину, которая поможет им рбоим преодолеть все препятствия и никогда не разлучаться. Если бы он сумел сделать это вовремя, они бы и сейчас были вместе, и сегодня, и завтра, и…
— Эй, я задам вам один вопрос. — Мудроу то смотрел на женщин, то снова поглядывал в окно. Женщины, подавленные и мрачные, хранили молчание, а Мудроу посмеивался и оттого особенно резко контрастировал с ними. Они считали его сумасшедшим, но именно такое впечатление он и хотел на них произвести. — Вы думали когда-нибудь о людях? Я видел много убийц, не сомневайтесь. Но те убивали людей по какой-то причине. Мстили или шли на это ради выгоды. Или по злобе — натура такая. Вы другие. Вы оставляете бомбу и спокойно уходите. Вы не знаете, чьи тела останутся на земле, вам наплевать.
Он снова посмотрел на них, пытаясь, хоть что-то прочесть в их глазах. Мудроу решил, что позже, когда соберет их всех вместе, вынет кляпы и снова задаст этот вопрос. Возможно, что порядок, в котором он их казнит, определят их ответы. Конечно, сжигать их он не станет. Огонь, как известно, штука неуправляемая, и тогда погибнут ни в чем неповинные люди (а полицейские обязаны защищать горожан, даже тех, кого ненавидят).
— Наверно, это глупый вопрос. Если бы вы думали об этом, вы бы ничего подобного не совершили. Никогда. Одно меня интересует: вы предупредили своих приятелей, родственников? Вы им сказали: «Ребята, не ходите-ка сегодня на площадь Геральд. Мы там поджарим человек тридцать»? Боюсь, что не говорили вы этого никому. Но все же как-то должны были их предупредить? Может, намекнули? Или позвонили, чтобы сказать: «Мам, не, ходи ты на эту распродажу. Одно барахло, взглянуть не на что. Не ходи туда». А ваша мамочка перезвонила потом и сказала: «Боже, Джейн, как хорошо, что я не пошла на Геральд».
Он чувствовал, что закипает, и, не справившись с собой, потянулся за стеклянной вазой и швырнул ее в Терезу Авилес. Ваза попала в плечо и, разбившись, порезала ей горло. Рана была легкой, но кровь, стекавшая Терезе за воротник, успокоила Мудроу, и он вернулся к прежнему занятию — наблюдению за дорогой. Было почти два часа, и пора было возвращаться Джонни Катаносу. Мудроу спрятал свою сумку в тумбочку под раковиной, оставив при себе только револьвер 38-го калибра, который заткнул за пояс на случай, если грек будет вооружен.
Глава 24
Приближался полдень, безжалостная весенняя жара наступала на Нью-Йорк. Белый солнечный диск стоял в зените, и прозрачная дымка не смягчала его свет, а наоборот, делала более резким. Джонни Катанос вел фургон по автостраде Стейтен-Айленд и предавался своей любимой забаве, игре, которую он сам и придумал: он воображал, что воскрес. Он не знал, как долго находился вне бытия, и не, мог представить, сколько еще проживет.
Джонни часто играл в эту игру, и, хотя всегда проигрывал, в конце концов погибал, поражение компенсировалось тем обостренным восприятием жизни, которое неизменно к нему приходило. Процесс состоял в ожидании подстерегавшей его — неизвестно в какой момент — смерти, и он испытывал постоянное напряжение, как ковбой в старом вестерне. Снайпер мог поджидать его в каждом окне, мог притаиться на любой крыше. Чтобы победить противника, он должен предвидеть атаку: ему не спастись, если в него выстрелят из засады, но шестым чувством вычислить эту засаду значило сохранить себе жизнь. Самое интересное было то, что о конечном результате он узнавал только потом, когда восстанавливал события, мысленно фиксировал источник смертельной для себя опасности, и, как только это происходило, он воскрешал себя заново.
В тот день, когда Катанос возвращался из Нью-Джерси после занятий в школе восточных единоборств, ему не требовались особые усилия, чтобы сконцентрироваться на своей игре. Он словно продолжал упражнения, которые демонстрировал перед своим сэнсэем, легендарным мастером в самых разных бойцовских дисциплинах, перед сэнсэем, который обучал комбинации стилей, названной им «Путь воина».
Оптимистичное название. Катанос переводил глаза с одного строения на другое, оценивая степень опасности, не забывая наблюдать за происходящим вокруг. Женщина в машине рядом с его фургоном пристегивала ремнем безопасности своего ребенка. Сзади приближался большой грузовик. Джонни взглянул в зеркало заднего вида и увидел желтую сирену над затемненными окнами. Игра — по договору — заканчивалась в тот момент, когда он забывал о ней.
Подъехав к мосту Верразано, Джонни подумал, что сейчас он достиг вершины в своем восприятии мира. Он не употреблял наркотиков — правда, не отказываясь от марихуаны, — потому что верил, что поднять настроение можно и другими средствами. Для этого существует опасность, хотя страх перед этой опасностью способен свести с ума нормального человека. Джонни Катанос давно научился бороться со страхом, когда обрел особое чувство, чувство силы, превосходства над всем и вся. Он не раз пытался объяснить это Музаферу.
— Я ощущаю себя посланником Всевышнего. Мне подвластна любая тварь. Я быстрее и сильнее всех живущих?
— А что, если, — отвечал ему Музафер, — прилетит какая-нибудь птичка в поисках ужина?
Ответ Джонни был осторожнее, чем предполагал Музафер:
— Это все ненастоящее. Уверенность в своем превосходстве не убережет тебя от пули. Но пуля, которая в тебя летит, обостряет ощущение жизни. Честно говоря, обыкновенное существование, если его сравнивать с таким ощущением, теряет всякий смысл.