Взорванная тишина. Иду наперехват. Трое суток норд-оста. И сегодня стреляют.
Шрифт:
— Про сверхсрочную.
— А… Да вот, не знаю, как быть.
— И вам не с кем посоветоваться? Бед-дненький.
Тут до меня дошло, что она надо мной просто насмехается. И чтобы разом усерьезнить разговор, нахмурился и сказал:
— Не «не с кем», а «ни с кем». Ни с кем не хочу советоваться. Кроме вас.
Она опустила глаза, ожидая, что еще скажу. А у меня будто язык отсох. Разглядывал ее через стол, можно сказать, совершенно нахально любовался синеватыми, чуточку подведенными ее глазами, мягким локоном, падающим на плечо, сиреневой кофточкой,
— А все т-таки, зачем вы п-пришли? — спросила Таня, прервав затянувшуюся паузу.
Я почувствовал себя так же, как было со мной четыре года назад, когда, убегая от парней с соседнего двора, с которыми мы то и дело дрались, вдруг оказался в тупике между заборами. Тогда я в злобном отчаянии кинулся на преследователей, и они, двое, побежали от меня одного. И теперь было такое же. Я зажмурился и решительно сказал самое главное:
— Тань, покажите мне письма вашей тетки Анны. Может, там есть что-нибудь от Ивана? Он ведь история заставы?…
Таня медленно поставила чашку, поднялась и ушла на кухню.
— Н-нету никаких п-писем, — крикнула оттуда. — В-все в в-войну сгорело, вместе с домом. Так и д-доложите.
— Тань! — позвал я нерешительно.
Она не отозвалась. Мне бы пойти на кухню, встать на колени или сделать еще какую-нибудь глупость, чтоб не обижалась, но я сидел как истукан, испытывая только неловкость. За окном уже посумеречнело, и я думал о том, что следовало бы пораньше лечь спать, потому что по опыту знал: если понадобится, начальник прикажет разбудить, даже не вспомнив про свое обещание не поднимать на службу. Граница есть граница, ее требованиям, на заставе подчинено все, — и личные страсти, и общественные заботы, и сама наша жизнь.
— Таня! — снова позвал я. Подождал немного, встал, походил по комнате и крикнул через закрытую дверь. — Тань, я пойду. Не обижайся, ладно?
Прохладный ветер на улице подбодрил меня. Вольки нигде не было видно, и я пошел домой, чувствуя необычайную усталость и мечтая лишь о том, чтобы поскорее завалиться спать.
— Товарищ! Погоди, эй!
Оглянулся, увидел Семена Чупренко, торопливо ковыляющего на своем протезе.
— Ну, что там, в записке? — спросил он еще издали.
— Не знаю, — сказал я. И спросил, чтобы только переменить разговор. — А чего вы… не отдыхаете?
— Да Волька пропала. Чертова девка, сладу с ней нет.
У меня защемило в груди.
— Куда пропала?
— Черт ее маму знает. Всех переспросил.
— Найдется, не иголка, — сказал я и заторопился к заставе, полный какого-то беспокойства. И остановился от новой неожиданной мысли, крикнул: — Семен Иваныч, вы ведь были тут в сорок первом. Не помните ли, куда перед немцами колхозные документы дели?
— Бумаги-то? В колодец кинули. В коробки из-под кино, помню, складывали, воском залепляли.
— В какой колодец?
— А что у сельсовета был. Теперь магазин на этом месте.
— А коробку потом достали?
— Чего не знаю, того не знаю. Доставать-то, поди, нечего — столько лет под водой. А чего вспомнил-то? Али старые колхозные бумаги собираете?
— Нет, это я так.
— А чего так-то?
— До свидания, Семен Иванович, — бесцеремонно пресек я его любопытство, и повернулся, пошел на заставу.
Едва переступил доску у ворот, как сразу же понял: что-то опять случилось. Шофер заставского уазика бежал в гараж, ефрейтор Кучкин торопливо шел за баню, где в загончике у забора уже гавкал в нетерпении его Гром.
У ворот топтались, застегивая куртки и оглаживаясь, трое наших ребят. Все говорило о том, что только что, сию минуту, тревожная группа была поднята «в ружье».
— Что стряслось? — спросил дежурного.
— А! — он махнул рукой. — Опять этот седьмой участок. Бродит там кто-то…
Не дослушав, я кинулся в канцелярию и налетел в дверях на выходившего навстречу начальника заставы.
— Разрешите мне, товарищ капитан. Это, наверное, опять Волька.
Начальник заинтересованно повернулся ко мне, подумал мгновение и приказал:
— Бегом!
Ученого учить не надо. Через секунду я был в комнате оружия, схватил автомат, подсумок и, выбежав, уже на ходу прыгнул в распахнутый сзади кузов уазика.
Мы мчались по серой вечерней дороге, заранее привставая на знакомых ухабах. Море багрово горело отражением закатного солнца, гладкое море, непривычно тихое в эту весну. Море мельтешило за соснами, и мы то слепли от его сияния, то таращили глаза в контрастно темном лесном сумраке.
— Почему вы считаете, что это Волька? — спросил начальник, не оборачиваясь, не отрывая взгляда от дороги.
— Дед ее разыскивает. И потом… Там, оказывается, пещера есть, и Волька туда лазает. Сегодня утром лазила. С факелом из бумаги. Траву подожгла.
— Она?! — изумился начальник и, обернувшись, с недоверием посмотрел на меня.
— Точно, товарищ капитан, сама призналась.
— А чего теперь полезла?
— Думаю, у нее там спрятано что-то. Я ей сказал, что пойду вместе с ней пещеру смотреть. А она все отнекивалась, боялась чего-то. Потом сбежала от меня. Решила, видно, перепрятать свои «сокровища».
— Чертова девка! — совсем так же, как Семен Чупренко, выругался начальник.
Оставив машину на дороге, мы цепью пошли по редкому лесу. Совсем уверившийся в своей правоте, я, обгоняя всех, побежал прямо к тому месту, где была ниша под камнем. И обрадовался, увидев Вольку, внимательно рассматривавшую какой-то камень, который она держала в руках. За ней был обрыв, и багровое вечернее море силуэтом высвечивало ее всю, тоненькую, напрягшуюся, словно в руках у нее был не камень, а по меньшей мере еж колючий.