Взорванная тишина. Иду наперехват. Трое суток норд-оста. И сегодня стреляют.
Шрифт:
Сдав патроны и почистив оружие, я пошел в ленкомнату, где по телевизору показывали мои любимые мультфильмы. Но и мультфильмы не развлекли. Тогда я вышел во двор, забрался в пустующую в этот поздний и холодный час беседку у забора, откуда лучше всего было видно море. Но скоро продрог там без куртки и вернулся на заставу. Постоял в нерешительности у двери канцелярии и постучал.
— Разрешите обратиться по личному вопросу? — как полагается, доложил я начальнику заставы, сидевшему за столом, устланным белым разлинованным листом расписания занятий.
—
— Очень серьезный.
Начальник вздохнул, как-то грустно посмотрел на меня и отложил ручку.
— Садись, коли так.
Но едва я открыл рот для длинной и страстной тирады, как вошел дежурный, доложил, что у ворот какая-то женщина спрашивает начальника. И он встал и вышел. И вернулся только минут через десять. Сказал, печально улыбнувшись, что эта женщина из поселка, просит приструнить разбуянившегося мужа.
— Я ей про участкового милиционера, а она: «Дак он с ими вместях пьет». Один раз вмешался и, пожалуйста, — авторитет участкового подорвал…
Я понимал: какой ему собеседник? Да, видно, наболело, а пожаловаться некому, вот и начал он рассказывать все это мне, пряча усталость за бодрыми интонациями голоса.
Еще не закончив фразы, начальник подтянул к себе толстую тетрадь с надписью на обложке «Книга пограничной службы», раскрыл и взял ручку.
— Чего молчишь? — спросил он, написав целый абзац. И вдруг посмотрел на меня пристально. — Все хочу спросить: о сверхсрочной службе не думаете?
— Никак нет, товарищ капитан. Какой из меня сверхсрочник? Таким, как наш прапорщик, мне не стать.
— Каким «таким»?
— Строгим, требовательным…
— Вы можете стать таким, — уверенно сказал он. — У вас для этого есть главное качество — доброта.
— Доброта?
— Вот именно. Доброта и строгость — две стороны одной медали. Наш прапорщик потому и требовательный, что очень заботлив…
Его прервал телефон, тренькнувший на столе. Звонил кто-то из отряда, потому что начальник первым делом доложил, что на заставе без происшествий, а потом долго слушал, торопливо записывал какое-то очередное ЦУ.
Положив трубку, он посмотрел на меня вопросительно и удивленно, словно собирался спросить, чего это я тут расселся. И я принялся было объяснять причину моего визита. Но тут вошел дежурный по заставе и стал докладывать обстановку. Что ночью температура воздуха опустится до плюс семи градусов, а завтра днем поднимется до шестнадцати, что ветер будет северо-западным до трех баллов, что рыбаки, которые выходили в море, все вернулись, что ночью курсом на юго-запад пройдет итальянский теплоход «Прима», что личный состав находится в классе на самоподготовке и что ужин готов и повар приглашает к столу.
— Ну как, потерпишь до послеужина? — спросил начальник.
Но мне уже ничего не хотелось. Четко и ясно, чтобы не подумалось ничего плохого, я попросил разрешения не приходить после ужина, поскольку все старые вопросы уже прояснились, а новых не предвидится, и, повернувшись как можно старательнее, даже прищелкнув каблуками, шагнул за дверь.
«Идиот! — ругал я себя, по инерции все тем же строевым шагая по коридору. — Возвел свою изжогу до уровня мировых проблем, лезу с нею к занятым людям. Подумаешь, обиделся! На себя обижайся. Свое дело получше делай, свое!..»
Я вышел на крыльцо, подставил лицо холодеющему ветру. Всходила луна, и морская даль, словно золотым шнурком, была отрезана от черного неба. По плацу, печатая шаг, ходил часовой. Как всегда монотонно, гудела на вышке вращающаяся антенна. И, как всегда в тихие вечера, доносился из поселка разноголосый гомон — всплески чьего-то смеха, песни, лай собак, сонное мычание коров. Я стоял и слушал, как затихают эту звуки, гаснут, словно их, как свет в домах, выключают один за другим. И во мне тоже что-то выключилось, спала нервозность, липнувшая целый день, и я все больше желал только одного — спать.
Утром меня разбудил Игорь.
— Иди, тебя Семен Чупренко спрашивает.
— Чего ему не спится? — спросил я, потягиваясь. Не только куда-то идти, но и вылезать из-под одеяла не хотелось. Оно, родное, казалось, вовсе приросло ко мне, как вторая кожа.
— Ну! — изумился Игорь. — Скоро общий подъем. Ты знаешь, сколько проспал?!
Это само по себе было поразительно. Чтобы наш всевидящий старшина просмотрел такой случай?! Обычно он точно знал, кому когда полагалось вставать. У него было особое чутье на всех праздно шатающихся или слишком заотдыхавшихся, и он быстро пристраивал таких к очередному своему хозяйственному делу, которых у него на заставе всегда было превеликое множество.
— А где старшина?
— Только что был во дворе.
— Странно, что не поднял.
— Так он сам не велел тебя будить.
От такой новости я даже привстал. Может, мне уже и отпускные выписали? Или к медали представили? За отличие в охране государственной границы… Но реальней было другое: старшина решил, что хозяйственные дела от меня не уйдут, и просто дал отоспаться после всего. Нервы даже у пограничников не железные. Вчерашний день тому пример: сорвался, как салажонок первого месяца службы.
— Так ты идешь или нет? — рассердился Игорь.
— А чего ему надо? — Мне не хотелось вставать, и я, понимая, что не миновать неприятной процедуры подъема, все же тянул, рассчитывая сам не знаю на что.
В дремотном застое спального помещения слышно было, как билась о стекло ожившая муха.
— Сам спросишь, — сказал Игорь. — Иди, он в беседке сидит. Со своим Волчонком.
— С Волчонком? — Это было уже интересно. Чего Вольке-то надо? Может, проняло ее наконец, извиняться пришла? Как-никак, а страшновато мне было вспоминать гранату. Когда бежал к ней, ничего не чувствовал, а потом, как вспоминал, не знал, куда деваться от жути: рвани она на секунду раньше — и напоролся бы я с разбега на острые осколки.