Взорванный океан
Шрифт:
Еще не затих грохот разрыва гранаты, а Орехов уже ласточкой влетел в проем и, проделывая кульбит, с безошибочностью боевой машины точно определил расположение боевиков в комнате и короткой очередью мгновенно вывел из строя одного. Второго положил Сорокин. С третьим спецназовцам относительно повезло: тот именно в этот момент перезаряжал автомат. На то, чтобы выщелкнуть пустой рожок, вставить полный и передернуть затвор, нужно секунды три-четыре. Именно этих секунд майор боевику и не дал. Орехов просто навел ствол на бандита и нажал спусковой крючок. Автомат коротко и оглушительно подал свой голос, и боевик молча ткнулся заросшим черной бородой лицом в грязные доски пола, усыпанные битым стеклом и пустыми блестящими гильзами. В доме наступила тишина – пока еще опасливая и недоверчивая. Так замирает, остывая и
– Слышь, майор, – после того как бойцы проверили все комнаты этажа и чердак, Сорокин присел на ступеньку лестницы, длинно и устало выдохнул и кивнул на последнего бандита, – а этого вполне можно было попробовать и взять, нет?
– У меня зарплата не такая большая, – тусклым голосом отозвался Орехов, закуривая свою неизменную «примину».
– В смысле?
– В смысле, что расстрела у нас нет. – Взгляд майора стал жестким и неприязненным. – Он получил бы в лучшем случае пожизненное, и я, как честный налогоплательщик, должен был бы всю жизнь эту тварь кормить. А зарплата у меня маленькая, и я очень жадный. Мне как-то одна дамочка сказала, что вор не в тюрьме должен сидеть, а в земле лежать…
– Орехов, да ты… – Лейтенант даже задохнулся на мгновение, теряя дар речи. – Ладно, проехали. Чего там непонятного: оказывал яростное сопротивление и был убит в перестрелке…
– Вот именно. Шарапов – хороший парень, но наивный дурак. А вот Жеглов, собака, умел вдаль смотреть и тысячу раз прав оказался… Кстати, Сорокин, про супчик с потрошками не знаю, а вот по хорошему стакану мы с тобой заработали точно! Давай, двигай клешнями, а то и к ночи домой не попадем…
Однако мечтам Орехова о наваристом супе, вполне заслуженном стакане и небольшом отдыхе так и не было суждено осуществиться. Посыльный из штаба перехватил выходившего из душа майора в коридоре офицерского общежития и сообщил о срочном вызове к командиру бригады, к которой была прикомандирована и группа спецназовцев под командованием Орехова. На вопрос майора о причинах столь спешного вызова посыльный сначала неопределенно пожал плечами, но потом все же рассказал, что из Москвы на Орехова пришел какой-то запрос – и, похоже, командировка для него заканчивается.
– Так что, думаю я, товарищ майор, ваша беготня за боевиками кончилась. – В голосе посыльного Орехов явственно расслышал нотки неприкрытой зависти к человеку, который вскоре покинет эти неспокойные края с их серой зимней слякотью и вернется в большой нормальный город, жители которого имеют весьма и весьма туманное представление как об этих местах вообще, так и обо всем, что здесь творится.
– Может, и так… – Майор, уже настроившийся было на несколько часов более или менее нормального отдыха, сдержанно хмыкнул.
В эту минуту Орехов был твердо уверен в том, что срочный вызов из Москвы вряд ли сулит ему какие-то очень уж приятные перемены. Опыт и некая интуиция подсказывали, что, скорее всего, вместо сегодняшней охоты за группами боевиков предложат какую-то другую, но все же охоту – а что еще может предложить командование боевому офицеру, одна из основных специальностей которого в просторечии именуется очень просто и красноречиво: волкодав…
Спустя два часа Орехову все же удалось прикорнуть. Правда, не на своей кровати в комнатке офицерского общежития, а в грузовом отсеке «Ил-76», вылетевшего с местного аэродрома на Москву. Время полета, таким образом, прошло практически незаметно – майор даже не успел замерзнуть в своем промозглом отсеке, напоминавшем металлический ангар, а борт уже заходил на посадку в подмосковной Кубинке…
Глава 7
Стас Воронин никогда особенно не вникал в тонкости большой политики – ни в мировом, ни в российском масштабе. Он давным-давно уяснил для себя очень простую и понятную схему: какими бы красивыми словами ни прикрывались большие политики любой страны, суть их устремлений и подоплека практически любых действий всего лишь одна: пусть мне и моей стране будет хорошо, а всем остальным – уж как повезет.
В России, на взгляд Воронина, все было еще проще: есть большое корыто, есть те, кто к этому корыту доступ имеет, и есть те, кто об этом доступе пока всего лишь мечтает. Все это напоминало бывшему капитану внутренних войск обычную драку за власть и лучший кусок в переполненной тюремной камере. Наиболее сильный и наглый выбивается в паханы, окружает себя группой боевиков-гоблинов и шестерок, и далее камера начинает жить по понятиям и правилам игры, которые устанавливает новый пахан. И как бы этот авторитет себя ни именовал, суть остается неизменной: есть «свои», есть «чужие» и есть остальные жители камеры, которые никогда и никого особенно не интересовали, – те, кого в газетах именуют обычно «простыми россиянами» или народом.
Чтобы простой народ не чувствовал себя слишком уж откровенно бесправным, обворованным и облапошенным, ему подбрасывают множество красивых игрушек вроде «демократии», «свободы слова» и «честных выборов» – чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не мешало отцам и слугам народа жить красиво и в свое удовольствие…
Несмотря на всю примитивность и упрощенность такого подхода к более чем серьезным проблемам, Стас в течение всей своей жизни почти ни разу не ошибся и всегда умел сделать правильный выбор. Тот самый выбор, который позволял если и не вплотную приблизиться к вожделенному корыту, то хотя бы покрутиться неподалеку, что гарантировало вполне пристойное существование в стране, появившейся на развалинах СССР. Экс-капитан прекрасно понимал, что ни большого политика, ни акулы серьезного бизнеса из него не получится никогда и ни при каких условиях – хватка и мозги не те. А вот пристроиться поближе к серьезному человеку, как это делают рыбки-прилипалы, и поиметь свой кусочек вкусного пирога со стола этой самой акулы было вполне возможным.
Правда, один раз Стас все-таки ошибся и поставил явно не на ту акулу. Начальник и покровитель, поначалу казавшийся человеком очень даже солидным, на деле оказался чересчур наглым, жадным и в чем-то даже глупым, из-за чего довольно быстро погорел на каких-то махинациях и сел. Капитан Воронин мысленно плюнул вслед спецвагону, увезшему дурака-начальника куда-то в сторону Нижнего Тагила, и по-тихому распрощался с карьерой в модных ныне силовых структурах.
Стас оценил благосклонность судьбы и в очередной раз отметил простенькую мудрость своей личной политики, следуя которой он в первые ряды не лез и всегда старался из тени особенно не высовываться – именно эта тень и уберегла-то его от цепких лап правосудия. А также экс-капитан, за плечами которого было несколько лет службы в спецназе известной дивизии имени Дзержинского, сделал для себя логичный вывод: сегодня в этой стране, вопреки распространенному мнению, воруют не все, а лишь те, кому разрешено, кому «по статусу положено». Всех прочих российская Фемида, за годы перестроек и реформ ничуть, как выяснилось, не растерявшая былой сноровки, умеет порой удивительно ловко хватать за воротник и отправлять в места, где люди, отгороженные от остальной страны заборами из колючей проволоки, щеголяют в черных зэковских робах и ходят строем…
Как раз в пору неспешных поисков новой акулы на Воронина какими-то своими хитрыми путями вышел некий полковник, представившийся Сергеем Ивановичем, и предложил бывшему капитану спецназа работу. Размышлял Стас недолго – акула производила впечатление серьезное и экс-капитану понравилась. Тем более что платить полковник обещал очень прилично, а выбирать Воронину было особенно-то и не из чего. После первой же ликвидации Стас понял, что работает он на людей действительно серьезных и что сел он в поезд, из которого уже не выпрыгнешь. Поезд, в котором у каждого из пассажиров в кармане лежит «ван вэй тикет» – билет в один конец, как поется в одной старой песенке…
…Япония Стасу не понравилась практически сразу же, как только он покинул салон самолета, приземлившегося на идеальную бетонку огромного токийского аэропорта. Воронин вряд ли смог бы толком объяснить, чем же конкретно вызвана эта неприязнь, но раздражала его буквально каждая мелочь: и обилие чужих восточных лиц, и совершенно непонятная вкрадчиво-мяукающая речь вокруг, и мельтешащие в глазах угловато-разлапистые кораллы иероглифов. То, что большая часть надписей дублировалась на английском, не столько помогало, сколько каким-то непонятным образом подчеркивало, что ты находишься в самом прямом смысле на другом краю света и здесь все другое – климат, люди, порядки, обычаи… Все другое и все малопонятное.