Взрыв на рассвете. Тихий городок. Наш верх, пластун
Шрифт:
Николай Николаевич надел фуражку, встал. Глядя поверх головы Шевчука, подчеркнуто официально произнес:
— Надеюсь, я ответил на ваш ответ исчерпывающе? Если ко мне ничего больше нет, я хотел бы проститься.
— У меня к вам ничего больше нет. Вы свободны. Не сочтите это назойливостью, однако я намерен вас проводить.
— Что ж, если у вас так принято.
Шевчук легко поднялся с кресла, запер фотографии в ящик стола. Подошел к двери, распахнул ее. Жестом радушного хозяина указал на лестницу, ведущую на первый этаж.
— Прошу.
Не доходя нескольких шагов до часовых у выхода из особняка, Шевчук остановился у неприметной, обитой потертым дерматином двери. Открыл ее, шагнул в полутемную комнату. Поманил к себе Николая
— На минутку.
По–видимому, это помещение служило когда–то кладовкой. Вдоль стен были сделаны длинные деревянные полки, до сих пор загроможденные всевозможными банками, покрытыми пылью бутылями, заплесневевшими коробками и ящичками. В углу у двери в беспорядке был свален садовый инвентарь: лопаты, косы, тяпки, складные металлические лестницы–стремянки. Все это Николай Николаевич успел заметить мельком, потому что его внимание сразу оказалось прикованным к середине комнаты, где на подстилке из соломы лежали окровавленные трупы. Два, пять, семь… Все босиком, без гимнастерок и нательных рубах, в одних форменных красноармейских брюках. Лица обезображены ударами тупых предметов, по всей видимости, прикладами винтовок или каблуками сапог, на груди у всех вырезаны пятиконечные звезды. У двух выколоты глаза и обрезаны носы, у крайнего слева обрублены руки. Над телами с громким жужжанием вился рой мух. Чувствуя, что к горлу подкатывает тошнота, Николай Николаевич отвел взгляд в угол комнаты.
— Эти красноармейцы были убиты минувшей ночью, — раздался голос Шевчука. — Не на фронте, а рядом с нами, в лесу под городком… И не в бою, а подло в спину. Причем сделали это не немцы, а их местные прихвостни. Возможно, боевики из ОУН, может, террористы из Армии Крайовой. [1] Не исключено, что и те, кого вы именуете нашими бывшими соотечественниками. В отличие от вас, они занимаются не поисками правды, а принялись за старое — с оружием в руках выступили против Красной Армии. И каждый, чью фотографию вы видели, вполне мог быть или убийцей этих красноармейцев, или иметь отношение к их смерти…
1
Армия Крайова — часть польского Сопротивления, руководимая буржуазным эмигрантским правительством из Лондона.
Минуту помолчав, Шевчук вновь обратился к генералу:
— Николай Николаевич, вы распинались в любви к возрожденной большевиками непобедимой русской армии. Я предоставил вам возможность по мере ваших сил помочь Красной Армии. Но вы, по сути дела, встали на защиту бандитов, убивающих из–за угла русских солдат. Перед этим фактом бессильны все наши красивые рассуждения и о кодексе офицерской чести, и о ваших принципах по отношению к своим бывшим единомышленникам. Вот итог нашей встречи.
Николай Николаевич оперся ладонями на трость, медленно заговорил. Его слова звучали тихо и монотонно, без каких–либо пауз между предложениями.
— Из моего отказа отвечать на ваш вопрос, подполковник, вовсе не следует, что я защищаю убийц этих солдат, — кивнул он на трупы. — Во–первых, вы не убедили меня, что в их смерти повинны офицеры, чьи фотографии вы имели честь мне показать. Кстати, вы и сами не уверены в этом, называя возможными убийцами красноармейцев также украинских националистов и польских шовинистов. Во–вторых… Видите ли, я признал правоту ваших идеалов и дел разумом, но вовсе не сердцем. Мне стали понятны и близки лишь ваши принципы и убеждения, но никак не люди, являющиеся их конкретными носителями. Поэтому, подполковник, лично вы, равно как и любой ваш сотрудник, сегодня так же чужды мне, как и четверть века назад. И мне все еще остаются дороги те, с кем вместе я когда–то служил «белой идее», а затем столько лет мыкал горе вдали от Родины. Я не намерен вступать в гонения против них. Как вы изволили выразиться в начале нашего разговора, хочу остаться для вас просто «гражданином Польской республики русской национальности». И только… Это мое последнее слово.
— Жаль. Уверен, что когда–нибудь вы убедитесь в неразумности своей позиции: Точно так, как признали ошибкой былую приверженность «белой идее».
— Не надо пророчествовать, подполковник. Лучше ответьте, могу ли я покинуть эту комнату?
— Конечно.
Они вышли в коридор, Шевчук провел Николая Николаевича мимо часовых у входной двери. У начала посыпанной песком дорожки, ведущей к воротам, контрразведчик придержал спутника за локоть.
— Здесь мы расстанемся. Но прежде попрошу вас об одном: подумайте еще раз о нашем сегодняшнем разговоре. Если окажется, что вам все–таки есть что мне сказать, буду рад вас снова видеть. Счастливого пути, Николай Николаевич.
— Прощайте, подполковник.
— Как настроение, сотник? — весело спросил майор, глядя на вошедшего в комнату офицера.
— С утра было неплохое.
— А почему было? Что испортило?
— Одна мыслишка… Що навряд ли начальство покличет меня за три десятка верст в штаб по пустякам або для приятного разговора.
— Ошибаешься, сотник. Или забыл, для чего начальство существует? Тогда напомню… Чтобы заботиться о подчиненных. Разве не так?
Командир разведсотни незаметно покосил глазом на разложенную на столе майора карту, буркнул что–то нечленораздельное себе под нос. Он и начальник разведки служили бок о бок с момента формирования дивизии и прекрасно изучили друг друга. Сотник понимал, что и веселость, и шутливый тон майора всего лишь игра, на самом деле у того на душе скребут кошки. Были на то причины… Последние две недели их армия наступала, и пластуны, действуя на острие главного удара, вели напряженные кровопролитные бои. В полках вышло из строя до четверти личного состава, а в разведсотне потери были еще больше. Теперь, когда дивизия выведена во второй эшелон, сотню следовало доукомплектовать, дать ей хоть немного отдохнуть, привести себя в порядок, заняться сколачиванием отделений и взводов в единый безотказный организм. Вместо этого уже на второй день отдыха сотне предстояло получить какое–то задание. А они у разведчиков еще никогда не бывали легкими.
— Что бурчишь? — улыбнулся майор. — Не веришь? Суди сам… Где сейчас квартируют твои хлопцы? В каком–то задрипанном полуразрушенном местечке. Хат на всех не хватает, на базаре даже голодному кобелю поживиться нечем. Полно беженцев, круглые сутки патрули. Ну какой для казака отдых! А теперь посмотри сюда.
Начальник разведки поманил сотника к столу, и когда тот приблизился, ткнул в карту кончиком карандаша.
— Карпаты… Горы, свежий воздух, зеленая травка, цветики–семицветики. А городок… Санатории да курорты, чистота, порядок, гарнизона кот наплакал. Не жизнь, а рай господний.
— Ну и що из того? — полюбопытствовал сотник, насмешливо прищуривая левый глаз. — Треба усилить гарнизон моими казачками?
— Вот–вот… В целях лучшего отдыха героев–разведчиков. Словом, имею приказ отправить в город взвод твоих хлопцев. Сегодня, без всякого промедления и в полной боевой готовности.
На лице сотника появилось плутоватое выражение. Он почесал за ухом, ниже склонился над картой.
— Значит, санатории да курорты? Цветики–семицветики? Дюже добре… Нехай мои хлопчики отдохнут по–людски. А як там насчет горилки? А баб по дороге прихватить або там свои будут?
Уловив на лице майора выражение неудовольствия, все так же плутовски улыбаясь, продолжил:
— А чего? Гулять так гулять… Особливо що зараз бабье лето. Как говорится у нас под Анапой, бархатный сезон.
Майор нахмурился, бросил на стол карандаш.
— А теперь, товарищ старший лейтенант, прибаутки побоку. Поговорим о том, что минувшей ночью в наших тылах приключилось. Слышал, пожалуй?
— Нападение на склад с горючкой?
— Ляд с ней, той горючкой. Двоих казаков навсегда потеряли… А еще троих в госпиталь отправили. Аковцы действуют.