Шрифт:
1
Прапорщик Пушник Николай Николаевич, старшина роты 56-й отдельной десантно-штурмовой бригады, беспартийный, русский, 1955 года рождения, призван Балашихинским РВК Московской области, пропал без вести при выполнении боевого задания в провинции Парван 5 марта 1985 года.
Николай очнулся на рассвете…
Есть такой момент на границе тьмы и света – точка росы, когда ночь на исходе, а день еще не наступил. Уловить его глазом невозможно, разве что кожей ощутить.
Сознание возвращалось медленно. Николай глубоко
Узкое, раздвинувшее горы ущелье, ощетинившееся стволами зенитно-горных установок. Вырубленные в скалах ниши для ящиков с боеприпасами. Длинный язык красновато-каменистого плаца… Николай не сразу догадался, куда попал. Видел похожее на аэрофотоснимках? Или читал в листовке?.. Вспомнил: это знаменитая Джавара. Крупнейшая база моджахедов на севере Пакистана.
Еще тогда мелькнула мысль: зачем так далеко? Если намеревались прикончить, не стоило тащить по горам несколько дней. Буквально – тащить… В какой-то момент у Николая отказали ноги. После контузии в Пандшерской операции он месяц провалялся в госпитале. Сказали, от удара в позвоночник может наступить паралич. Ошиблись. Отлежался, очухался и вернулся в часть на радость товарищам. Побаливала спина, по утрам немели ноги, но воевать было можно. А тут, когда схватили… Сначала шел – несколько часов, – потом упал, и все: никакие побои не смогли поднять с земли.
Пленного прикрутили ремнями к мулу и потащили дальше. Зачем? Он приготовился к допросам, на которых из него будут стараться вытащить секретную информацию. Постарался приучить себя к мысли, что станут пытать. Знал точно: не унизится, не выдаст, не сообщит. Но то, что произошло… То, что произошло…
Картины одна за другой вспыхивают перед глазами, обжигают веки.
С него срывают одежду. Голым волокут по земле. Камни режут кожу, оставляя кровавые полосы. Его прижимают к столбу, руки, с хрустом выворачивая плечевые суставы, прикручивают проволокой. Ноги – тоже. И он кулем провисает, пронзенный болью, как током.
Вокруг – беснующаяся толпа, ревущая, прыгающая, потрясающая кулаками. К теряющему сознание беспомощному человеку подскакивает то один, то другой, плюя, изрыгая проклятия на ненавистного кафира [1] .
Время остановилось. Когда же конец? Когда придет забытье? Но нет – не приходит… Николай слышит. Слышит заунывный крик муэдзина, призывающего мусульман на молитву. Сквозь мутную пелену, застилающую глаза, видит: к ногам подтаскивают упирающегося барана. Взмах сверкащего лезвием ножа – из перерезанной глотки животного хлещет кровь. Алая струя, пенясь, бьет в подставленный грязным оборванцем таз. По очереди степенно подходят духи. Опустив руку в медную посудину, мажут кровью лицо. Невнятное, глухое, враждебное бормотание сотен людей плывет над лагерем. К горлу подступает тошнота.
1
Кафир – неверный.
Намаз на крови. Об этом диком обряде рассказывал Николаю знакомый офицер, побывавший у духов в плену и чудом оставшийся в живых. Намаз на крови совершается в отмщение за убиенных и требует жертвы.
Все двоится, расслаивается, тускнеет. Уплывают звуки, исчезают искаженные злобой лица. В спасительном беспамятстве растворились очертания гор. Ушла боль.
Это произошло вчера. Невероятно, но Николай все еще жив, и первое, что реально ощутил, – страшное разочарование. Зачем жив?.. Тело, облепленное москитами, чужое. Душа, униженная, растоптанная, стонет.
Проснувшийся лагерь постепенно оживает. Смутными тенями, гудящей серой массой заполняется, густеет площадь. Уходит из расщелин темнота, обнажая пепельно-белесые склоны.
К подножию столба подбегает босоногий мальчишка в драной рубашонке. В руках у него медный, начищенный до золотого сияния таз. Тот самый – Николай узнал… Вчера в него спускали кровь жертвенного барана. Сегодня – очередь кафира Для этого и доставили в Джавару… Мораль, нравственность, чувство долга – ничего здесь не понадобилось. Моджахедам всего-то и нужно – несколько, литров его – ЕГО – крови.
Скорей бы! Все чувства перегорели. Ни ужаса, ни отчаяния, ни страха. Николай отвел взгляд от мальчишки, от толпы. Поднял глаза кверху. Помолиться бы, да не знает как, не умеет. Дед когда-то пытался к Библии приобщить. Сажал внучонка на колени и рассказывал жития святых. Бог, говорит, если даже в него не веришь, все едино в каждой живой душе находится…
Как мало все-таки прожито Тридцать лет. Если вычесть из них школьные годы, что останется? Как говорится, ни дерева не посадил, ни сына не вырастил… Не станет больше прапорщика Николая Пушника. Потеря для вселенной, конечно, небольшая, но призвание свое,. хоть и поздно, он-таки нашел, став старшиной роты…
Опустеет теперь дом родной. То хоть в отпуск наезжал. Его всегда ждали. Теперь не пройти больше по желтым скрипучим половицам, не залезть на русскую печь. В красном углу с незапамятных времен иконы висят. Дед строго следит, чтоб лампадка не гасла. Постоять бы сейчас возле строгих ликов, глядящих хоть и сурово, но по-доброму. Постоять бы, подумать о сущном и вечном.
Печаль заполняет его до отказа. Печаль и скорбь. Жаль близких. Сам-то был – и не стало. А мать? Она сердечница, сляжет и не поднимется. Отец покрепче. Отечественную прошел. Но винить себя будет всю жизнь. Это батя сказал: оставайся-ка, сынок, в армии, почетнее нет дела для мужика – Родину защищать. Николай тогда, после срочной, на распутье стоял. Будущее представлялось зыбким, неопределенным. А на службе все надежно: ни упасть не дадут, ни пропасть, накормят, оденут, к делу приставят. Вот и пошел в школу прапорщиков. Вот и нашел свою тропу…
Колышется волнами людское море. Все громче, ближе гортанный прибой голосов. Намаз до восхода самый длинный, состоит из сорока стихов Корана – об этом рассказывал лектор на политзанятиях. Длится он верных полчаса. Последние полчаса отмеренной ему жизни.
Духи, подходившие к столбу, вели себя иначе, чем вчера. Они складывали на груди руки, почтительно кланялись и, вскидывая глаза, что-то шептали. Перед мусульманами висел теперь на столбе не просто кафир, а жертва, угодная Аллаху. Догадка эта не вызвала у Пушника ярости. Происходящее его уже не касалось. Последнее, о чем можно бы пожалеть: зачислят старшину роты без вести пропавшим. А это как клеймо: то ли жив человек, то ли нет; погиб, как подобает солдату, или струсил, сдался, подонок, в плен добровольно…