Взрывник. Заброшенный в 1941 год
Шрифт:
Нет, бардак на этом отнюдь не закончился. В лесу по ходу движения раздавали хлеб и формировали маршевые колонны. Пытались формировать. Получалось не очень. Мат Нефёдова витал среди деревьев ощутимым плотным туманом. Даже не знал, что наш интеллигентный капитан может так ругаться. Ругался он, кстати, не один, но прочее сквернословие ощущалось как скромное приглушенное эхо. За пять минут движение в глубь леса, которое не прекращалось, не организованный беспорядок постепенно перерождался в организованный. Наконец образовалось нечто похожее на четыре колонны, как гусеницы, расползающиеся всё дальше
– Капитан, сколько нетранспортабельных?
– Четырнадцать.
– Донесём?
– А куда мы денемся с подводной лодки?
Ещё один любитель моих анекдотов, но раз пытается шутить, значит, нервный откат пошёл.
– Хорошо. Дальше по плану, встречаемся в лагере номер три.
В лагерь пришли уже затемно. Скорость хода у голодных и уставших людей совсем почти никакая. Плюс переправа через две, пусть и небольшие, речки. Одно хорошо – люди запили сухпай, что им выдали, – немного хлеба с ещё меньшим куском мяса, опасались проблем, если сразу дадим много. Здесь всех уже ждала горячая пища, не только каша, но даже куриный бульон, хоть и жидкий. Что такое три десятка кур на две сотни человек?
Совещание проводили уже глубокой ночью.
– Капитан, что у нас с потерями?
– Двое умерли в дороге, пять тяжёлых, остальные легко и средней тяжести – этих одиннадцать. По троим из тяжёлых прогноз неутешительный. Лекарства нужны.
– Знаю. Работаю над этим. Старшина, что с довольствием?
– Без изменений. Еды больше не стало, а вот едоков… Шансы, что зиму переживём, есть, но надо активизировать добычу продовольствия. С тёплой одеждой ещё хуже, раньше кое-как закрывали потребности на три четвёртых, то теперь, считай, сползли на половину. По медикаментам капитан сказал уже. По оружию не хватает больше ста стволов, боекомплект, если на всех делить, совсем мизер, кошкины слёзки. А коли, как сейчас, пулемётчиков держать на особом положении, то остальным по два десятка патронов останется. До зимы, конечно, ещё дожить надо, беспорточных можно и в землянках держать, оружие им там тоже не особо надо, но кормить всех придётся. А как? Вот и ломаю голову. Операции вроде сегодняшней будем продолжать? Если будем, то зимой просто вымрем, как мамонты.
– Надо, – влез Матвеев. Где, спрашивается, воинская субординация? – Русские своих не бросают.
Эх, бросают, Коля! Но лучше, как ты, верить, что нет.
– Кто ещё как считает?
– Понаблюдать надо, – осторожно взял слово Калиничев. – Вряд ли немцы продолжат гнать людей так же. Что-нибудь придумают: либо ещё увеличат охрану, либо засады на нас начнут организовывать. Мы ведь и сегодня не на такую охрану надеялись. Максимум на десять-двенадцать человек, оттого и накладка произошла – не хватило по два стрелка на каждого охранника, как рассчитывали. Я с запасом два десятка взял, а у них только пеших тринадцать. Если ещё добавят дозоры на флангах, а скорость у колонны плёвая, не отстанут, то хрен нам даже и так свезёт.
– Вот и займись наблюдением, только издалека. Как бы они уже в ночь охотников не понасажали.
– Сделаю. Боровой мне тут собачку подогнал, немца за версту чует, от чего и жива, почитай, осталась.
– Георгий, на тебе доведение до старост, наших, естественно, текущей ситуации.
– Понял. Они тоже поймут, ныть станут, что продовольствия нет.
– Конечно, станут, только ты им объясни, коли в отряде еды не будет, придётся им бойцов под зиму на постой брать. Короче, пусть думают.
– Тогда они не ныть, а выть начнут.
– Пусть ноют, пусть воют, но продовольствие достанут.
– Вроде бы, – осторожно начал Матвеев. – Раньше политика другой была, местных не сердить.
– И сейчас не поменялась. Сердить не надо, а вот напрягать всё ж придётся. Старшина, мы из болота ещё винтовки извлечь сможем?
– Почему бы не смочь, вот только боезапаса к ним, как я и говорил, там нет. Ну не положили прошлый раз.
– Озаботим Георгия, как со старостами будет говорить, пусть поспрошает, может, у них какая заначка есть. Поговоришь?
– Так им всё одно гильзы нужны будут для отчёта перед немцами.
– Ну, может, у них ещё где припрятано, после боёв собрали или брошенное что на дороге нашли.
– Тут надо не с ними, а с пацанами базарить. Конфет бы каких или шоколаду.
– Старшина, найдём?
– Немного есть, но это неприкосновенный запас, да и зачем пацанам конфеты? Нет, они, конечно, всё сожрут, но, может, чем попроще обойдёмся. Ножами немецкими складными, например.
– Ножи тоже сойдут, – Жорка заулыбался. – А шоколад девчонкам пойдёт. Либо напрямую, либо через ухажеров их. Те, что постарше, чтобы подлизаться к своим кралям, хоть немецкие корпусные склады обнесут.
– Вот это ты мне прекрати, – показал Жорке кулак. – Только бесхозное или сведения. Ты про корпусные склады так, для красного словца или что-то конкретное знаешь?
– Проскакивает тут кое-что, но пока конкретно говорить рано, проверить надо.
Ну, нехай проверяет.
– Тогда пока всё, товарищи, остальное в рабочем порядке.
Совещание хоть и закончилось, но голове моей роздыху, похоже, не намечается. Мария всё время, пока мы заседали, крутилась невдалеке, постоянно посматривая в нашу сторону. Прямо Мата Хари белорусского розлива. Ох, не нравятся мне её взгляды.
– Маша, ты чего-то хотела?
Девушка замялась, опустила очи долу, но совладала с собой и подняла глаза, продемонстрировав решительность во взгляде.
– Ты, правда, в Полоцк к крале ездил?
Что-то такое я и предполагал. И что теперь говорить? Перефразируя, лучше горькая, но правда, чем прекрасная, но ложь? Не знаю. И чего-то боюсь.
– Ездил, чтобы встретиться с нашим человеком, боялся, что он попал в беду, – глаза Маши чуть ли не вспыхнули, но после продолжения погасли. – Да, это женщина.
– Ты её любишь?
– Не знаю. Может быть, – не хватило духу сказать правду.
Что же за сволочь я такая, думал уже удаляясь, – не рубят хвост частями. Трусость в человеке всё-таки сидит глубоко. Вроде и пуль стал меньше бояться, а вот сказать больную правду уже воли не хватает. А о Маше ли я беспокоюсь? Может, наоборот – о себе? Что, подлец, запасной аэродром готовишь? А вот ни хрена. Нет у меня к девушке никаких чувств, кроме жалости и страха причинить боль. О другом даже думать не моги! Повернуться, подойти и сказать правду? И будь что будет.