WHE

АiСт

Дедовский дом, построенный руками и волей человека из другого, старого мира, грустно смотрел на взрослого мальчишку. В доме, как будто, и не было жизни, как будто дед оставил его тут в одиночестве, и некому больше за ним присмотреть. Краска полопалась от возмущения и вздулась на фасаде лица. Глаза-окна пересохли и перекосились рамами. Чердак, некогда бывший библиотекой, захламился – его книги и пластинки погрязли в ненадобности. Дверь, как всегда, безразлична и приоткрыта.

Ваня любил дом, любил деда, но сейчас, от этой постройки, становилось страшно, было не по себе. Сейчас он один, и не умеет с этим справляться. Его страх не адреналиновый –

он может себя защитить, за себя постоять. Не ужасающий и отталкивающий – это страх беспомощности, страх от того, что не можешь ничего изменить. Страх от непонимания: почему всё так, почему жизнь такая?

Дом, как дом.

В прихожей кисло пахло безнадёжностью. В комнате работал кредитный телек, работал, не вписываясь в интерьер, своей диагональю и качеством изображения. Тот случай, когда качество картинки превышает качество жизни, на целую цивилизацию, как минимум.

Ваня ногой открыл дверь в свою комнату, с силой, пытаясь «разбудить» родителей, пытаясь привлечь к себе внимание. Обычный вечер, обычная ночь. Чьи-то недовольные чужие голоса, в которых нет ничего близкого, извергали и извергали… Чьи-то ноги и руки, чьи-то животы… Где-то, среди всего этого, должна уместиться его семья, должен быть дом, должна быть любовь. Но тут этому нет места. Как бы громко Ваня не взывал, всё выходило неумело.

Может и не нужно умещать себя туда, где слишком неспокойно, где нет места для того, чтобы быть счастливым?

Тревожный сон.

Тяжёлая ночь выпустила Ваню в утро. Благо, сигареты у него были и кушать не хотелось, хотелось воевать с этим миром, а мир хотел любить – объявилось перемирие. Утро впустило Ваню в свои объятия легкостью и свободой. Такая улица бывает только когда ты с ней наедине. Такая голая-голая, такая родная-родная, полная-полная… Только один человек и больше никого, разве что земля под его ногами. Вот он, голос улицы, в отсутствии угла. В отсутствии свободы быть собой. В свободе от всего того, из чего состоят остальные.

Этот голос, белобрысой головой себе на уме, со слегка косолапыми ногами, идёт в школу, чтобы снова учиться молчать.

4с

Медленный свет.

Поступки, как известно культурному человеку, громче всяческих слов. Взрывному Ване, с фамилией Буранов, этого известно не было. Ему представлялось, что если спрятаться глубоко в себе, то его, как бы, никто и не видит. Была в этом, конечно, доля правды: мол, если не понимают, даже не пытаются, значит и не видят – но это слишком грубо. Это слишком и с точки зрения социальных явлений, если у них есть такая точка, и глядя на саму формулировку, которая, вдруг, обвинила всех, кто смотрит на него и ничего не видит. Но не станем никого винить и покончим, пожалуй, с эквилибристикой, тем более, она пригодится Буранову Ване, и уже очень скоро.

Ваня любил приходить в школу пораньше, когда ещё нет толпы в курилке за соседним домом, когда в широком холле первого этажа пусто и не придётся пересекаться с десятками взглядов. Взглядов осуждающих, взглядов испуганных, заинтересованных, избегающих…

За пластиковым окном первого этажа пятиэтажки, находилась старушечья кухня, сплошь захламлённая всякого рода целлофановыми пакетиками из местных супермаркетов. За этим окном, снаружи, с той стороны её жизни, находилась школьная курилка.

Она стояла, не отвешивая тюль, и смотрела на него с ненавистью. Молчаливая, сдавленная, укоренившаяся злоба. Не важно кто он, эта злость не про него, эта злость

про её жизнь. Про её одиночество, про её пенсию. Про отсутствие, про отсутствие справедливости, чести и уважения. Это про неё, это ведь не про тебя. Не про тебя?

Ваня швырнул окурок в стекло. Искры красиво брызнули, на секунду, и осыпались пеплом. Бычок звучно стукнулся в окно и оставил после себя тёмное пятнышко. Старуха отдёрнула занавеску и стала орать, стучать в окно изнутри, не сообразив открыть его от нахлынувших эмоций. Это было странно. Это было ужасно. Примерно так и выглядят крики о помощи пожилых людей: молчаливо, из-за запертого окна, в которое надменно бросают мусор. Да, все мы люди, почти, и почти все станем пожилыми. Но не станем трогать опасные темы, чтобы не обидеть обременённых, а просто, с любовью и уважением к старикам, пойдём дальше. Ваня, пусть и очень странно это проявил, но хотя бы заметил эту старушку, обратил на неё своё внимание:

– Я тебя тоже вижу, – сказал он вслух, помахал на прощание и пошёл в школу, учиться чему-то очень важному, учиться воевать.

5с

На войне.

Вроде батя. Внутри ёкнуло, ёкнуло что-то такое, как сама буква «ё». Это есть, но этим, как будто, совсем перестали пользоваться, избегая, упрощая и упражняя значение, в попытке заменить и позабыть вовсе – это была Ванина семья, это сам Ваня и его папа.

Дрожь быстро прошла. Паренёк адаптировался в предложенных условиях и, возможно, он даже научится держать себя, научится отпускать:

– Чё надо?

– Привет сын, лицо попроще.

– Типо поваспитывать зашёл? Взял бы уже дубинку, или друзей, так не справишься!

Ванин папа сидел на скамейке, на территории школы и у него не было имени.

У него не было определения за рамками службы, перед которой он решил заглянуть. Заглянуть не к директору, и не к классному руководителю, не в оставленную семью, и не повидать сына, а заглянуть в жизнь. Видно, было плохо, неотчетливо, смазано, расплывчато, как из-за границы, из другого мира, в котором вовсе нет людей.

– К тренеру ходил?

– Ты ж знаешь, чё спрашиваешь? К твоим я не пойду. Тебя, что, в школу вызвали?

– А ты сам, как думаешь, щщенок?! Ты допрыгаешься скоро, потом не проси…

– Не волнуйся! – перебил Ваня отца, сплюнул ему под ноги и развернулся к школьному входу.

Его папа резко поднялся, одёрнул сына за руку и замахнулся… но уже было движение, уже шли учителя и первые дежурные по классам. Ваня вырвал руку и побежал внутрь, путь на улицу был отрезан.

Ваня вбежал, остановился в пространстве между дверей, спокойно вошёл и попросил у вахтёра ключ, который уже кто-то взял до него. Тогда Ваня пошёл к себе в класс, он знал, что батя к нему больше не подойдёт, иначе опять будет драка. Войдя в класс, он замер: дежурной сегодня была она и она была прекрасна. Отличница, которая никогда с ним не будет. Не будет и её самой…

Ваня не мог оторваться от, он стал слабым, стал человеком, стал мужчиной. Стоял и смотрел на неё.

– Чего ты хочешь, Ваня?

– Хочу убить внутренний голос! Хочу выйти с ним по разам и забить его в асфальт…

6ф

В голове не возникало вопроса почему она должна это сделать.

Яркий утренний свет не резал лицо своей остротой, не щурил глаза и не раздражал, отталкивая под одеяло. Он её любил. Обнимал, нежно покрывая кожу, и заставлял светиться.