Xирург
Шрифт:
Тысяча долларов в месяц вас устроит? — поинтересовался Хрипунов. Блондинка недоверчиво ахнула и совсем по-деревенски залепетала, про дай вам бог здоровьичка, Аркадий Владимирович, уж про вас Евгений Поликарпович так всегда говорил, прям, как про сына родного. Просто я тоже не люблю долгов, непонятно ответил Хрипунов, аккуратно высвободил локоть из тугого силиконового плена и, обгоняя рослых мужиков в квадратном черном кашемире, не спеша пошел к кладбищенским воротам, понимая, что, похоже, Клоун был последним человеком, которого он, Хрипунов, не только слушал, но и слушался. И теперь все пойдет совсем по-другому. Потому что жизнь встала, наконец, на пуанты, дрожа напряженными икрами и растерянно улыбаясь. И лучше даже не думать, насколько ей хватит сил.
Щипцы
Он больше ни разу не шевельнулся в своей каменной нише — ни в полночь, ни позже, когда из-за гор начало выбираться одутловатое багровое солнце, и никто в крепости не смел не то, что сдвинуться с места — даже взглянуть туда, где сидел, скорчившись и втиснув в колени неподвижную голову, Хасан ибн Саббах — мертвый. Или живой. Пока не выскочила, наконец, из дома его младшая жена, маленькая, коренастая, уютная, и не поспешила, всплескивая руками — в первый раз в жизни не к хозяину и повелителю, а просто к мужу, который — ай, тебе что, плохо с сердцем, дорогой? — опоздал к завтраку, и вот сидит теперь на утреннем сквозняке, и может, сохрани Аллах, простудиться. Она, лопоча что-то ласковое, помогла Хасану подняться, и, подхватив его, как маленького, под мышки (косточки, косточки-то, оказывается, как у изголодавшейся птички) повела домой — сгорбленного, невесомого, вмиг одряхлевшего, слепого от слез, глицериновой пеленой заливших запрокинутое лицо.
До самого вечера из лачуги Хасана не доносилось ни единого звука. Молчала и крепость — отчаянно, оглушительно, из последних безнадежных сил, словно параличом разбитая безъязыкая старуха, которой третий день забывает дать попить толстая ленивая невестка. И только ветерок тоненько подвывал от одиночества, заблудившись в серых камнях, да после полудня потерял сознание от усталости и жары один из фидаинов, которых никто так и не рискнул сменить, и тело его, несколько раз глухо стукнувшись о скалы, бесконечно долго и медленно падало вниз.
Но ничего этого не слышал Хасан, и ничего не видел, потому что лежал, скорчившись, лицом к стене, на каменной лежанке, той самой, на которой его старшая жена когда-то, тридцать, кажется, да, точно — тридцать лет назад родила маленькую красную девочку, прожившую всего семнадцать минут. Младшая жена сперва сновала по дому мягкой встревоженной тенью, а потом села в углу, и замерла там, не шевелясь, подняв к лицу крепко обтянутые холстом колени, пока не начало темнеть. Когда сумерки заплескались выше ее оплывших от старости щиколоток, Хасан ибн Саббах, наконец, вытер мокрое лицо и встал.
Ты не скинула ее тогда — не то спросил, не то сказал он затекшим от долгого молчания голосом. Младшая жена не ответила, но глаза ее, едва различимые в темноте (стремительно прибывающая ночь была ей уже почти по шею), упрямо блеснули. Не скинула, повторил ибн Саббах, это была она. И с Хасаном-младшим тоже. Я знаю. Она.
Распаторы для отслойки кожи лица — прямой, изогнутый. Распаторы, малый и большой. Распатор для первого ребра, мощный. Распатор прямой. Распатор изогнутый, малый.
С трассы, как это ни печально, пришлось свернуть, и «ягуар» под Хрипуновым тут же поджал низкое беззащитное брюхо и заныл, жалуясь на раннесоветский асфальт и неласковые колдоебины. Хрипунов, который, в отличие от большинства, механизмы, даже самые дорогие и долговечные, никогда не одушевлял, даже мимоходом пожалел бедолагу и едва ли не впервые в жизни почесал растерянного, глазастого парня за рулем и поговорил с ним. Негромко и по-человечески.
Все-таки это было чистое пижонство — ехать в беспросветную даль на такой машине. Jaguar S-Type R, четыреста лошадей, сто км в час за пять с половиной секунд, нулевой пробег, угрюмый взгляд, цвет запекшейся вишни. В автосалоне на Хрипунова только что не молились — такой клиент, чистый нал, родной сервис, полная
Машину опять тряхнуло, руль рванул из-под рук, как живой — и так еще километров четыреста, парень, предупредил Хрипунов, еще раз пожалев о том, что ввязался в эту дикое путешествие, но самолеты предусмотрительно садились в шести сотнях верст от Феремова, а добираться на бесчисленных перекладных, пересаживаясь с поезда на «калач», а потом еще на автобус, и часами томиться на крошечных заплеванных вокзалах в толпе недоопехмеленных соотечественников… В общем, надо потерпеть, пробормотал Хрипунов. Зачем — не знаю. Но надо.
Диссектор плевры с ползушечным приводом. Диссектор с двойным изгибом ручек. Диссектор с изогнутыми ручками. С кремальерой. С прямыми ручками (для новорожденных и детей раннего возраста). Диссектор сосудистый.
Двадцать лет хрипуновского отсутствия никак не сказались на облике Феремова. За тысячелетие своего идиотского существования город умудрился отреагировать только на два события — татаро-монгольское иго и Великую Октябрьскую социалистическую революцию. Все остальные бури пронеслись незамеченными — мимо и над полупрозрачной временной капсулой, в которой и пребывал Феремов, в сонном эмбриональном оцепенении. Желающие могут сами вообразить себе нечто вроде мухи, заточенной в недорогом прибалтийском янтаре. Когда Хрипунов был маленьким, все женщины вдруг разом свихнулись на этой доископаемой смоле. Крупногороховые бусы, серьги, полукилограммовые кулоны, но самый писк — жук или растопыренный паук из янтаря, вцепившийся золочеными лапками в шероховатый лацкан выходной двойки в уродливую обтяжку. Особо модную ценность представляли собой как раз пауки со впаянной в башку или туловище мушкой или иной насекомой тварью — паук хрипуновской мамы был без довеска, холостой, и она переживала по этому поводу, искренне, но недолго. Мама. Да.
Впрочем, кое-какие мимические морщины на феремовском лике все же появились. Пара позднесоветских семиэтажек, пяток коммерческих ларьков да глумливо подмигивающий салон игровых автоматов на неизменной Красной площади с неизменным Лениным и неизменным центральным универмагом. Впрочем, другого, нецентрального универмага в Феремове не было вовсе. Как и другой площади. И даже дорога до Дружбы 39, квартира 21, отняла не больше времени, чем Хрипунов рассчитывал. Почти как пешком. Только подъезд еще сильнее зарос безымянными кустами. И совершенно негде припарковаться.
Векоподъемник с подвижным зеркалом. Векорасширитель с опорами на надбровные дуги, левый и правый. Векорасширитель с плавающими опорами.
Те же ступеньки, те же латунные цифры — единица чуть покосилась, маленькому Хрипунову всегда казалось, что кол грозит ему корявым перстом, тот же запах на лестнице — не то умирающая черемуха, не то засыхающая урина. И никаких эмоций. Ни малейших. Это не мой дом. Я здесь не жил. Здесь жил — не я. За почтовый ящик, прибитый к двери, (Хрипунов успел начисто забыть, что такие бывают) кто-то воткнул записку — ключы в кв. 10. Хрипунов попытался вспомнить, кто жил в десятой, но перед глазами плыла дорожная разметка, прыгали назад бесконечные столбы. Надо поспать. Почти сутки за рулем. Спрашивается — зачем?