XX век представляет. Избранные
Шрифт:
Где-то в 1978 году он прислал мне здоровую высокую жопастую девку Лизу Т., дочь известного американского писателя, цинично уведомив меня по телефону, что придет она как студентка, но «ты можешь ее выебать, ей это нравится. У меня для такой кобылы уже здоровье не то».
А впрочем, что ему еще было с ней делать?
Алексей Булдаков
(1951–2019)
Булдаков – единственный актер постсоветского кино, чей герой вошел в фольклор, как вошли некогда Шурик, Балбес-Трус-Бывалый и Жеглов, хотя, как героя этого звали, трудно сказать. В шедевре Александра Рогожкина «Особенности
Михалыч скрещивал рубленую лексику «голенища с усами» и сибаритство развращенного «западника». Надежность защитника Отечества, ошарашивавшего финского товарища фразами из главы военного разговорника, посвященной допросу пленных, и хитроумие дельца, который сам живет и другим не мешает. Парадную утомленность старого рубаки и дар не пьянеть, сколько бы ни выпил. Его сигара не гасла, даже если он нырял с ней в карельское озеро. Генерал фантастически напоминал Александра Лебедя, но был не двойником чаемого «спасителя России», а его фольклорным эхом. Таким же, как, по большому счету, и реальный генерал, аватаром загадочной русской души, непостижимо дарящим надежду на то, что все будет хорошо. Мудрый Рогожкин уравновесил этот позитивный эффект, сняв Булдакова в роли совсем не смешного и не надежного генерала в «Блокопосте» (1998) о чеченской войне.
Сам же Булдаков пошел не столько по режиссерским, сколько по псевдорежиссерским рукам. Исключением стала разве что работа с Александром Полокой («Возвращение броненосца», 1996) и Питером Гринуэем («Чемоданы Тульса Люпера», 2004). Львиная же доля из его 130 ролей приходится на неприхотливые опусы, эксплуатирующие колоритную внешность. Топором рубленое лицо в обаятельных складках, ухмылка добродушного людоеда, хрипатость, густые и выразительные брови шли бесчисленным генералам, адмиралам, прокурорам. И безнадежно забылось, что лучшая часть игры Булдакова пришлась на советскую эпоху. Именно в тех его ролях вызревал Михалыч. Именно они позволяют судить, какой серьезной звездой стал бы Булдаков, не рухни СССР.
Булдаков одним из последних успел вскочить в советский «социальный лифт»: его брат до сих пор шоферит на малой – алтайской – родине. Сын шофера и колхозницы учился на актера в Павлодаре, работая на тракторном заводе. Играл в театрах того же Павлодара, Томска, Рязани, Караганды, Минска. Дебют в роли участкового-партизана в драме Леонида Макарычева «Сквозь огонь» (1982) привлек внимание режиссеров обеих столиц. Подлинным дебютом стала роль Солдата, марширующего с войны в страну обетованную, в «Небывальщине» (1983) Сергея Овчарова. Советское кино давным-давно не видывало истинно фольклорного героя: он был столь же уникален, как и жанр сказа, к которому первым за полвека – со времен легендарного Александра Медведкина – обратился Овчаров.
Естественно, его наперебой звали на роли ментов, старшин, шахтеров и умудренных фронтовых шоферов: на фильме «Ради нескольких строчек» (1985), где он сыграл как раз шофера Максимыча, произошла историческая встреча с Рогожкиным. Но сразу же, небывало быстро Булдакову достались и масштабные исторические роли: Семен Дежнев в фильме Николая Гусарова (1983) и дважды Герой Советского Союза, генерал-майор, уникальный стратег диверсионной войны, чекист Алексей Федоров («В лесах под Ковелем», Юрий Тупицкий, 1984).
По мере перехода к эпохе социал-дарвинизма герои Булдакова, не утрачивая социальной характерности, неумолимо зверели. Уже в «Карауле» (1989, Рогожкин) он был старшим прапорщиком, начкаром садистов, доведших салагу до массового убийства. Но звездный его час – не замеченный вовремя фильм Алексея Салтыкова «За все заплачено» (1988) по сценарию Александра Проханова, первое серьезное высказывание об афганской войне. Храмов, прораб «на Северах», выжига застойной выделки, мелкий диктатор необъятной стройки, садистски пробовал на излом бригаду залетных и отчаянных «афганцев» и, убедившись в их моральной победе, казнил себя жуткой казнью. Это единственное свидетельство трагического темперамента Булдакова, по гамбургскому счету, останется в истории русского кино наряду с его чудесным двойником-антиподом Михалычем.
Андрей Вознесенский
(1933–2010)
Лучший постскриптум к жизни Вознесенского – чуть переделанная строка из поэмы «Авось» (1970): «Авантюра удалась. За попытку спасибо». Да, конечно, это была авантюра, беззаконные гонки:
Нас много. Нас может быть четверо.Несемся в машине как черти.Оранжеволоса шоферша.И куртка по локоть – для форса.Едва закончив МАРХИ, Вознесенский звонко сжег (1957) альма-матер:
Пожар в Архитектурном!По залам, чертежам,Амнистией по тюрьмам —Пожар! Пожар!Персонаж по имени «Может-быть-четверо» – многоголовый «эстрадный поэт» оттепели – зажигал всерьез, брал врасплох, не давая времени усомниться, что поэзия – это именно он. Такой натиск таил опасность. Поэты-«эстрадники» безоглядно отождествили себя с молодостью как таковой, презрев неизбежность старения и тем самым обрекая себя молодиться. Вознесенский с опасностью справился почти мистическим образом. Как бы немощен ни был он в последние годы, как бы ни менялись его стихи, реальный образ старого поэта не удерживался в памяти, вытесненный образом молодого, так артистично читающего стихи в Политехническом музее.
И самые старые его стихи остались самыми молодыми, избежав плена эпохи, в которую были написаны. Вот хотя бы пафос стихов-монологов точно должен был устареть. Только наивные шестидесятники всерьез могли переживать, когда Вознесенский в кокетливом шейном платочке заявлял:
Я – Гойя!Глазницы воронок мне выклевал ворог,слетая на поле нагое.Я – Горе.Еще похлеще:
Я – русская смута.Я – пьяная баба.Но смеяться над его пафосом не получается: вот это вот, например, по-прежнему забирает, чего немного, но стыдишься:
Я Мерлин, Мерлин.Я героинясамоубийства и героина.«Может быть четверо» распределили между собой интонации, образы, темы, маски. Белла Ахмадулина отвечала за всех женщин русской поэзии: оставаясь самой собой, бывала и Цветаевой без истеричности, и Ахматовой без надменности. Роберт Рождественский – аналог сурового стиля в живописи, Евгений Евтушенко – дитя ХХ съезда, простецки задушевный, не без цыганщины. Роль наследника формалистической русской поэзии была по плечу только Вознесенскому.