Я, депортированный гомосексуалист...
Шрифт:
Понимая, что положение «меньшинств» во Франции меняется недостаточно эффективно, следующее поколение — как раз люди 1968 года, куда более дерзкие, — основало настоящую сеть объединений; они выступали с очень радикальными политическими речами и способствовали появлению новых гомосексуальных клубов. Но все эти шумные перемены касались лишь молодого поколения. Я-то помнил только темные рощи и подпольные кабачки. Теперь во время встреч с людьми мой возраст обернулся против меня. Я чувствовал себя таким раздавленным, когда, обсуждая с трудными подростками их социальные и психологические проблемы, обдумывал сложные истории. Живет ли во мне все еще, хотя бы в виде душевной раны, мечта — встретиться с любовью моих двадцати лет? Могу ли вернуться в тот день, когда история отвернулась от меня? Снова мысленно пережить те редкие минуты 1940-го, когда мы с Жо обнимались, спрятавшись за рулонами ткани на складе, где оба работали? Быть может, да. Но как стереть из памяти то, что и теперь еще заставляет меня выть по ночам, — как забыть о его убийстве нацистами?
Прошел год. Одно время я встречался в Тулузе с группой гомосексуалов «Давид и Ионафан», ассоциацией человечной, одной из тех, редких, которые приглашали к дискуссии как молодежь, так и людей постраше. И я рассказывал им, что побывал в аду, и о том, что было до него, и о депортации и нацистах.
Наконец однажды вечером анонимность, которую
60
Доминик Фернандес: «Произнесенные частным ли образом или публично, эти высказывания несут в себе зло и им необходимо давать отпор, с ними должно бороться в любых обстоятельствах. Моральный авторитет, сопутствующий словам епископа, только усиливает тяжесть причиненного ими зла. [...] Я уже много лет борюсь с такими высказываниями, с этой позицией, вызывающей чувство стыда, безнадежности и боли. И то, что я пишу, и есть эта борьба». (Gai Pied, 11 decembre 1982.) Высказывания этого прелата произвели просто шокирующее впечатление, потому что он все-таки подчинен определенным правилам сдержанности высказываний. Действительно: «Французское государство сегодня еще сохраняет, хотя и практически прекратило им пользоваться, право контроля над назначением министров по делам религии, которым платит жалованье, и оно же назначает и епископа Страсбургского, который, с другой стороны, получает каноническое подтверждение от папы». (Jean Ritter, p. 59.)
Услышав высказывания епископа, служившего в моих родных местах, я подскочил на кровати. Ужаснувшийся, оплеванный, униженный. Гомосексуалисты — калеки? Я не мог этого так оставить. Гнев душил меня. Такие высказывания надо раз и навсегда пресечь. И для этого рассказывать обо всем, свидетельствовать, требовать реабилитации моего прошлого, какое было и у многих других, забытых, закопанных в землю в черный час Европы. Рассказывать, чтобы сохранить будущее, чтобы амнезия у моих современников прекратилась. Навсегда проститься с моей анонимностью: написать открытое письмо монсеньеру Эльшингеру.
Я знаю, что бываю гневлив. Мне не хотелось, чтобы мой поступок был продиктован вспыльчивой, слепой яростью. Шесть месяцев я писал и правил черновик письма. Последний вариант был готов 18 ноября 1982 года. В первую очередь я разослал его всем членам семьи. Еще до этого я на словах рассказал им, что за текст пишу. Я послал это письмо и епископу, а еще в массмедиа и газеты для гей-сообщества. [61] По случаю начала процесса против прелата, открывшегося в Страсбурге, на который приехали выступить Жан-Поль Арон, Рено Камю и много других гомосексуалов, оно было напечатано в «Гей Пье».
61
Открытое письмо Пьера Зееля монсеньеру Эльшингеру: «Я решился самым активным образом поддержать всех многочисленных мужчин и женщин, которые чувствуют себя оскорбленными вашим заявлением от 8 апреля 1982 года. Жертва нацизма, я публично и с гневом утверждаю, что такие высказывания покрывают и оправдывают уничтожение миллионов больных людей по причинам политического, религиозного, расового или же сексуального характера.
Я не калека и не страдаю никакой болезнью. Я не хочу возвращаться ни в какие медсанчасти, где мой гомосексуализм пытались бы вылечить, и уж точно не в то место, что совсем недалеко от эльзасской столицы. Это было в 1941 году. Я был восемнадцатилетним мальчишкой. Арестованным, подвергнутым пыткам, избитым, брошенным в тюрьму, высланным вне всякого юридического заключения, без какой бы то ни было защиты, без суда и приговора.
Сегодня вечером я слишком устал, чтобы перечислять вам все моральные и физические пытки, все нелыханные и невиданные страдания, которые мне пришлось перенести. С тех пор вся моя жизнь проходит в ужасной тоске, которую разделяет и семья после моего бессудного ареста.
Ваше заявление от 8 апреля 1982 года пробудило во мне тысячи жестоких воспоминаний, и в свои пятьдесят девять лет я решил положить конец моей анонимности. Всю жизнь до этого самого вечера я не знал, что такое ненависть к кому бы то ни было. Но сейчас, в крайнем смятении от такой явной, дожившей до наших дней гомофобии, я просто дрожу, думая обо всех исчезнувших гомосексуалах и всех тех представителях других меньшинств, которых пытали и, увы, замучили до смерти». (Датированное 18 ноября 1982, открытое письмо опубликовано 11 декабря 1982 года в «Gai Pied Hebdo», № 47. Jean Boisson, p. 214.)
В тот день «обвиняемого Эльшингера Леона Артюра» представлял его адвокат. Прокурорским тоном он заявил, что все эти жалобы не имеют никаких оснований. Трибунал вынес свой вердикт в их пользу: «Сказанное не имело в виду и не оскорбляло никакой точно указанной и названной личности». Разве решение могло быть таким, если бы речь шла о высказываниях антисемитского характера? Но гомофобия законом не осуждается. Жалобщики, которые хотели изменить этот пункт французского законодательства, пошли на то, чтобы подать кассацию. И напрасно, ибо все кончилось тем, что их оштрафовали на 30 тысяч франков за клевету на епископа. И их последующее обращение в Европейский суд тоже оказалось бесплодным.
Хотя мое открытое письмо прелату имело очень маленький резонанс, я чувствовал, что избавился от тайного груза. Тогда я решил предпринять кое-какие активные действия, чтобы люди узнали о моей депортации и о депортации геев нацистами вообще. Это измучило меня и, скажу без обиняков, не принесло ощутимых результатов и по сей день. Я должен был победить неведение, хуже того — недоверие, всю глубину которого тогда только и понял. Помню молодую женщину за окошком бюро, которая сразу же перестала записывать мои данные и ошеломленно уставилась на меня, как только я к слову «депортированный» добавил «гомосексуалист». Я попросил ее продолжать запись моего ходатайства. Вдруг она вскочила и пошла звать начальницу. Наверное, подумала, что я сумасшедший? Люблю сальные шутки? Моего досье депортированного больше не было: произнесенное вслух слово «гомосексуалист» свело к нулю и сам факт депортации. [62] Она, наивная, и не подозревала, что все это я проходил уже давно.
62
Владимир Янкелевич: «Антисемитизм обращается к чувству неуловимой непохожести другого: он потроен на тревоге, что нееврей испытает перед другим, почти неотличимым от него самого, неловкость столкновения подобного лицом к лицу с почти подобным. Эта отдаляющая близость, которую представляет для нас тот, кто не есть «ни совершенно такой же», «ни совершенно другой», и есть самый опасный участок пограничной зоны, подобие зоны напряженной любовной страсти; как раз в этой зоне и сосуществуют братские народы и заклятые враги. Еврей — брат-враг. Вот откуда амбивалентная природа чувств, которые он вызывает: еврей отличается, но совсем чуть-чуть, и за это недоразумение с него требуют вдвойне». (Цит. по: Gerard Bach Ignasse, Homosexualite: la reconnaissance?, ed. Espace Nuit, 1988, p. 60, где указывется на сходство этих размышлений с социальным статусом гомосексуалов.)
Если в начале таких попыток я тяжело переживал, то моя супруга, напротив, коль скоро причина моей высылки получила публичную огласку, сама решила теперь приостановить процедуру развода. Никакой роли в этом для нее не играли ни депортация, ни гомосексуализм. «Мы просто разделим имущество и будем жить отдельно, хватит и этого», — объясняла она. «Так ты будешь достаточно независим, чтобы довести до конца дело с твоим досье». Да и мои руководители не порицали меня за публичные выступления. Когда судебный процесс завершился, монсеньер Элыпингер снизошел до того, что прислал мне письмо, исполненное сочувствия. [63]
63
Письмо монсеньера Эльшингера Пьеру Зеелю от 22 февраля 1992 года: «Мсье Пьер Зеель, после переезда на другую квартиру, во время коего все мои вещи были разбросаны, я наконец нашел ваше письмо от 16 апреля 1991 года. Простите великодушно, что подтверждаю получение письма с таким опозданием. Посылаю вам документы, которые могли бы пригодиться. Всем сердцем священника я сочувствую страшным страданиям, выпавшим на вашу долю. Весьма сожалею, что после ложной информации (исправленной Кассационным судом в октябре 1984 года) вы могли подумать, будто я презираю гомосексуалистов. В прошлом многие гомосексуалисты благодарили меня за братскую помощь, каковую я оказывал им. Я хотел бы, чтобы ваша моральная и материальная ситуация со временем поправилась. Будучи стариком пенсионером, я лишен административных связей, которые могли бы помочь вам. Я с пониманием отношусь к вашим страданиям и разочарованию в Том, Кто понимает самые глубокие мысли наши, уважает в нас душу и любит нас. Леон Артюр Эльшингер».
Я ощущал, что все это ободряет меня. Вдруг я понял, что окружен всеобщим уважением за свою искренность. И вести себя стал с гораздо большим достоинством. Разумеется, потому, что отныне у меня был долг: заставить людей узнать о депортации геев. И все-таки разве мог я доверять будущему? Ведь до сей минуты, хотя прошло уже десять лет, я так и не добился восстановления исторической истины.
Мои политические взгляды были неопределенными. Немного спустя после переезда в Тулузу я, будучи рабочим, искал поддержки со стороны Всеобщей конфедерации труда. Тут уж было рукой подать до коммунистической партии, и я в нее вступил. Мне нравились их протесты против всесилия капитала. Да ведь и советские люди вовсе не были моими врагами. Все погубило то, что я не снимал галстук, когда приходил на собрания сразу с работы. Еще только один товарищ приходил так же, школьный учитель, с которым мы оказались кем-то вроде сообщников. Мы что, кого-то оскорбляли нашими галстуками? Честно, я так в этом и не разобрался. Во всяком случае, нам ясно дали понять, что нам не место в компартии. Я воспринял это с грустью. Но справедливости ради должен добавить, что на тулузской радиоволне Всеобщей конфедерации труда «Мон Пайс» недавно прошла передача, где зачитывали мои свидетельства, и сделана она была так здорово, что я смело могу назвать ее своим звуковым завещанием.
Годы шли. Я продолжал отсылать многим актерам социально-политической сцены выдержки из своего досье. Курьеры и телеграммы сильно облегчали мой кошелек пенсионера. Потом, зимой 1987 года, вышла книга о «розовых реугольниках», написанная Жаном Буассоном. У меня были многочисленные встречи с людьми из массмедиа и широкой публикой. Они оказались куда более открытыми, чем представители власти. То, что я говорил, все еще не было услышано в высших кругах общества. Еще состоялась конференция в Бобуре, 13 октября 1988 года, проанонсированная в ежемесячнике «Глобус». Зал библиотеки был битком набит, публике представили и одного из моих сыновей. Там мои жена и дети поняли, что, если уж я заговорю об этом, меня не остановить. И все-таки ни они, ни эльзасская семья не возражали против моих выступлений.
А 9 февраля 1989-го меня пригласили на телепередачу Фредерика Миттерана. Ей предшествовали нашумевшие статьи в «Теле 7 дней» и «Ля Депеш дю Миди». Вознесение своего общественного имиджа так высоко вселяло в меня ужас, но я решился на это испытание. [64] Ведь мое досье так и валялось без отклика где-то в кулуарах министерства. Но оказалось, что сейчас, по прошествии времени, найти официальные документы о моей депортации и представить их на суд компетентных органов еще труднее. Меня опустошила эта телебеседа. После нее я отправился в Лурд.
64
12 октября 1990 года Пьер Зеель свидетельствовал еще и в передаче «Марш века» Жана-Мари Кавада вместе с монсеньером Гайо, Жаном Буассоном, Роже Стефаном, Женевьевой Пастр, Домиником Фернандесом и Михаэлем Поллаком. Осенью 1990-го Пьер Зеель был приглашен на коллоквиум о депортации в Маконе, где получил возможность выступить перед многими бывшими узниками и бойцами Сопротивления, среди которых были супруги Обрак, писательница Сабина Зейтун, автор книги «Ces enfants qu'il fallait sauver» (Albin Michel, 1989). На коллоквиуме «Сопротивление и память» в Лионе, во время открытия Музея сопротивления и депортации, Пьер Зеель с помощью Ивана Леваи получил возможность напомнить о забытой депортации геев и написал в книге отзывов музея: «Депортированным гомосексуалам. А еще — Шарлю и Роже Вандем, моим юным кузенам, расстрелянным нацистами в Лионе».
Пьер Зеель, рассказывающий об этом уже более десяти лет, получает множество писем, например триста писем ему было передано два дня спустя после посвященной ему передачи Даниэля Мерме «Так давно, что я как будто не был там» от 14 апреля 1993 года.