Я дрался на Т-34

Драбкин Артем Владимирович

Там нас месяц готовили. А что меня готовить? Я сам мог быть инструктором. Так что я больше помогал командирам, которые сами были не сильны в лыжах. В ноябре нас погрузили и направили под Калинин. Прямо на станции, где разгружался наш эшелон, мы попали под бомбежку, после которой я очутился в госпитале с ранением в плечо и контузией. Как я потом узнал, из трехсот шестидесяти шести человек списочного состава батальона в живых осталось чуть больше сорока…

После госпиталя меня послали в Пермь, в авиационно-техническое училище. Я на дыбы — не хочу быть техником, хочу быть командиром! Помучились, помучились со мной и летом 1942 года направили в Сталинградское танковое училище. Когда немцы подошли к городу, тех курсантов, кто поучился хотя бы три месяца, отправили на фронт, а нас, вновь прибывших, в эвакуацию в Курган. Наш эшелон уходил из Сталинграда последним в начале сентября под страшной бомбежкой.

В Кургане мы развернули училище, и началось собственно обучение. Изучали танки Т-37, Т-28, Т-26, БТ-7, БТ-5 и Т-34. Надо сказать, учебная

база была очень слабой. Я после войны посмотрел немецкий учебный комплекс в Австрии. Конечно, он был намного лучше. Например, у нас мишени для стрельбы из орудий были неподвижные, мишени для стрельбы из пулеметов — появляющиеся. Что значит появляющиеся? В окоп, в котором сидит солдатик, проведен телефон, по которому ему командуют: «Показать! Опустить!» Положено, чтобы мишень появлялась на пять-шесть секунд, а один дольше продержит, другой — меньше. У немцев на полигоне была установлена система блоков, управляемая одним большим колесом, оперирующая и орудийными, и пулеметными мишенями. Колесо крутили руками, причем от скорости вращения этого колеса зависела продолжительность появления мишени. Немецкие танкисты были подготовлены лучше, и с ними в бою встречаться было очень опасно. Ведь я, закончив училище, выпустил три снаряда и пулеметный диск. Разве это подготовка? Учили нас немного вождению на БТ-5. Давали азы — с места трогаться, по прямой водить. Были занятия по тактике, но в основном «пешим по-танковому». И только под конец было показное занятие «танковый взвод в наступлении». Все! Подготовка у нас была очень слабая, хотя, конечно, материальную часть Т-34 мы знали неплохо.

В училище занятия шли по двенадцать часов, а кормили ужасно. Мы настолько ослабли, что, экономя силы, даже ходили ужинать по полроты. Полроты идет и приносит еду для другой половины. На ужин давали кусочек хлеба и баланду-болтушку. Заключенных, наверное, так не кормят. Миску нальют, пока курсант свою хлебает, в той, что он должен принести в роту, крупа или мука на дно осядет. Воду он сливает, а гущу переливает в эмалированную кружку. Сверху кладет кусочек хлеба и приносит. Вот ты это съешь. А на другой день ты идешь. Обмундирование было зимнее: шапки, шинели, ботинки с обмотками, но все б/у. И знаешь, несмотря на полуголодное существование, тяжелые сводки с фронта, у меня и моих товарищей не было уныния или каких-либо еще проявлений падения морали. Мы рвались на фронт! Мы знали, что там и питание, и одежда лучше. Мы были романтиками — нам хотелось воевать. Я когда на фронт попал, поначалу все играл в войну, ну а как в разведку боем сходил, только тогда перестал. Я еще об этом расскажу.

В училище я проучился четыре месяца. Программа была рассчитана на полугодичное обучение, но нас, двадцать восемь лучших курсантов, выпустили досрочно. Хотя вот вам пример того, как некоторые «рвались на фронт». Нас отобрали двадцать восемь человек, а выпустили только двадцать семь. Один не сдал выпускные экзамены. И кто, ты думаешь?! Инженер по образованию! Тогда мы подумали — не повезло человеку! Наивные! Ему было тридцать три или тридцать четыре года, семья, двое детей, и на фронт ему совершенно не хотелось.

По окончании училища, в апреле сорок третьего, мне было присвоено звание лейтенанта, и я сразу был аттестован на должность командира взвода. Нас погрузили в эшелон и отправили в Челябинск, в 6-й запасной танковый полк для получения танков. Наши танки еще не были готовы, а поскольку рабочих не хватало, то я со своим приятелем пошел работать на завод. Там, быстро освоив полуавтоматический токарный станок, я еще две недели работал на расточке блоков цилиндров. Работали бесплатно, фактически за талон на обед. Когда завод выпустил двадцать-тридцать танков, появилась возможность сформировать эшелон. К этому времени экипажи уже были собраны. Мы получили танк, совершили пятидесятикилометровый марш на полигон, отстреляли по три снаряда и пулеметный диск, после чего считалось, что танк готов к отправке на фронт. Вернулись на завод, помыли танки и там же на заводе под звуки заводского оркестра погрузились в эшелон.

В июне 1943 года мы прибыли под Курск и влились в состав 2-го танкового корпуса, который в то время стоял во втором эшелоне обороны. Буквально через несколько дней после нашего прибытия в часть началась Курская битва. Здесь я принял первый бой, но, поскольку он был не наступательный, а оборонительный, он мне не запомнился, слившись воедино с последовавшими за ним шестидневными оборонительными боями. Где-то мы отбивались, отходили, потом вместе с пехотой контратаковали. Сейчас некоторые так здорово рассказывают и вспоминают названия населенных пунктов, где они воевали, что диву даешься. Откуда я помню эти населенные пункты?! Сейчас, когда уже несколько раз рассказывал об этих боях, побывал там, только тогда вспомнил: Маячки, совхоз Ворошилова. А в войну как я мог их запомнить? Куда-то движешься, стреляешь, крутишься. Если ты командир танка Т-34-76, ты сам стреляешь, сам по радио командуешь, все делаешь сам. И когда ударит болванка, только тогда понимаешь, что в тебя попали.

Было ли страшно? В танке мне было не страшно. Конечно, когда получаешь задачу, есть внутреннее напряжение. Знаешь, что пойдешь в атаку и можешь погибнуть. Эта мысль свербит в голове, от нее никуда не уйдешь. В танк заскочишь, боевое место займешь, тут еще волнение есть, а когда пошел в бой, начинаешь забывать. Увлекаешься боем — пошел, стрельба идет. Когда экипаж натренирован, стрельба быстро идет. Поймал цель — «короткая», один выстрел, второй, пушку бросаешь справа налево, крутишься, кричишь: «Бронебойным!

Осколочным!» Мотор ревет — разрывов снарядов практически не слышно, а когда начинаешь вести стрельбу, то вообще перестаешь слышать, что снаружи творится. Только когда болванка попадет или осколочный снаряд на броню шлепнется, тогда вспоминаешь, что по тебе тоже стреляют. Кроме того, при стрельбе в башне скапливаются пороховые газы. Зимой вентиляторы успевают их выбросить, а летом, в жаркую погоду — нет. Бывало, заряжающему кричишь: «Осколочным заряжай!» Он должен крикнуть в ответ: «Есть осколочным!» Толкнул его: «Осколочным готово!» А тут не отвечает. Смотришь, а он лежит на боеукладке — угорел, наглотавшись этих газов, и потерял сознание. Когда тяжелый бой, редкий заряжающий выдерживал до его конца. Он же больше движется, да и 85-мм снаряд два пуда весит, так что нагрузка очень большая. Радист-пулеметчик, командир, механик — они никогда не теряли сознание. Так что в танке у меня страха вообще не было. Когда подобьют, выскочишь из горящего танка, тут немножко страшно. А в танке некогда бояться — ты занят делом.

В Прохоровском сражении наш корпус сначала был во втором эшелоне, обеспечивая ввод других корпусов, а потом пошел вперед. Там между танками не больше ста метров было — только ерзать можно было, никакого маневра. Это была не война — избиение танков. Ползли, стреляли. Все горело. Над полем боя стоял непередаваемый смрад. Все было закрыто дымом, пылью, огнем так, что, казалось, наступили сумерки. Авиация всех бомбила. Танки горели, машины горели, связь не работала. Вся проводка намоталась на гусеницы. Радийная связь заблокирована. Что такое связь? Я работаю на передачу, вдруг меня убивают — волна забита. Надо переходить на запасную волну, а когда кто догадается? В восемь утра мы пошли в атаку и тут же схлестнулись с немцами. Примерно через час мой танк подбили. Откуда-то прилетел снаряд и попал в борт, отбил ленивец и первый каток. Танк остановился, слега развернувшись. Мы сразу выскочили и давай в воронку отползать. Тут уж не до ремонта. Это Прохоровка! Там если танк остановился — выскакивай. Если тебя сейчас не убили, то следующий танк подойдет и добьет. В упор расстреливали. Я пересел на другой танк. Его тоже вскоре сожгли. Снаряд попал в моторное отделение. Танк загорелся, и мы все выскочили. В воронку залезли и сидели, отстреливались. Ну, пока в танке воевал, я тоже дурака не валял — первым снарядом накрыл 75-мм пушку, которую расчет выкатывал на огневую, и сжег танк Т-III. Бой продолжался где-то до семи часов вечера, у нас были большие потери. В бригаде из шестидесяти пяти танков осталось около двадцати пяти, но по первому дню у меня создалось впечатление, что потери с обеих сторон были одинаковые. Самое главное, что у них остались еще резервы, а у нас их не было. Вечером 12-го поступил приказ перейти к обороне, и еще три дня мы отбивали контратаки. Сначала у меня танка не было. Я находился в офицерском резерве бригады. А потом опять дали. Безлошадные командиры взводов, командиры танков в резерве сидят. Потребовался командир — идешь принимать танк. А командир роты или батальона воюет до последнего танка своего соединения.

Вот ты спрашиваешь, было ли страшно садиться в следующий танк, после того как подбили. Мол, сбитые летчики, бывало, начинали трусить и старались не попасть на фронт. Пусть авиаторы не трещат. Они были в привилегированном положении — это не мы, танкисты, и не пехота. Там ты отлетал — тебе в столовой официантка обед подаст, в доме постель с простынями постелена, техник подготовит самолет к следующему вылету. А мы простыни в глаза не видели, все время в землянке или просто под танком, на холоде. И танк мы сами обслуживали — заправляли, боеприпасы загружали, ремонтировали. Я, когда командиром батальона стал, все равно работал вместе с членами своего экипажа. А что такое заправить танк? Заправщиков-то у нас до конца войны не было! Бочки с горючим на машине привезут, скатят поближе к танку, и весь экипаж в два ведра начинает его заливать в баки. Двое наливают, третий на крыло подает, четвертый заливает. Все участвуют. Ну, когда я ротным был, считал зазорным подавать ведра, так что я их заливал. Вот так пятьдесят ведер по десять литров! Еще надо масла залить ведро, а то и два. Или боеприпасы загрузить. Ящики сгрузили. Сначала снаряды надо от смазки отмыть. Ну, это обычно стрелок-радист делал. Отмыли. Поднимаешь снаряд, другой на крыле берет, в башню третий, а четвертый, заряжающий, тот уже сам укладывает. Зимой ты в грязи, замасленный, все тело в фурункулах — простываешь же. Окоп выкопал, танком наехал, брезентом застелил и печурку к днищу подвесил, выведя трубу наружу, — вот и весь ночлег. Пока натопишь — жаришься, поскольку ты в полушубке, в телогрейке, в ватных брюках. Ложишься спать, оставляя одного дежурить у печки. Все засыпают, и он засыпает, тепло из-под брезента выдует, и медленно все начинают замерзать, первый, кто просыпается, начинает орать на того, кто дежурит. Потом опять натопили, опять тепло. Когда дежурный не засыпал, подтапливал, то ничего, спать можно.

Кормили раз в день — вечером привезут и завтрак, и обед, и ужин. Сало всегда было — шпик давали американский. Осенью картошку нароешь, на сале пожаришь — вкуснотища. Я и сейчас с удовольствием ем это мое любимое фронтовое блюдо.

Водка всегда была. Пока ее привезут, половины личного состава уже нет. Правда, я, когда на фронт попал, не пил совсем. Принесут две пол-литры на четверых, я свою порцию экипажу отдавал. Водку стал пить только под конец войны, когда стал командиром батальона.