Я, грек Зорба (Невероятные похождения Алексиса Зорбаса)
Шрифт:
Работу Зорбас принимал близко к сердцу. Ко мне он даже не обращался с вопросами. С самых первых дней он принял на себя все мои заботы и всю ответственность. Он сам принимал решения и сам исполнял их. В мои обязанности входило только оплачивать поломки, что я и делал, не особенно расстраиваясь. Потому что – и я это хорошо чувствовал – эти месяцы, возможно, были одними из самых счастливых в моей жизни. Таким образом, подводя итоги, я чувствовал, что счастье свое я покупал довольно дешево.
Дед мой по матери, живший в одном из критских сел, каждый вечер брал фонарь и ходил по селу, высматривая, не пришел ли какой путник, забирал его к себе домой, кормил и поил вдоволь, а затем садился на кушетку, закуривал свою длинную
И гость принимался рассказывать правду вперемешку с выдумкой, а дед мой курил трубку, слушал и путешествовал вместе с ним, сидя спокойно на кушетке. Если гость ему нравился, он говорил: «Останешься здесь и завтра, никуда не уйдешь. У тебя есть еще что порассказать».
Дед ни разу не покинул родного села. Не бывал даже ни в Мегало Кастро, ни в Рефимно [26] . «Зачем мне туда ездить? – говорил он. – Рефимниоты и кастрийцы – спасибо им – бывают здесь, стало быть, Рефимно и Кастро бывают у меня дома. Так зачем мне туда ездить?»
26
Мегало Кастро (Большая Крепость), или просто Кастро, – старое (времен турецкого владычества) название крупнейшего города Крита – Гераклейона (родины Н. Казандзакиса). Рефимно (или Рефимна) – один из четырех областных центров Крита. В годы автономии Крита Рефимно и его область находились под протекторатом России.
И вот теперь на критских берегах я следовал дедовской привычке. Я тоже нашел, словно искал с фонарем, гостя и не отпускал его. Гость этот обходился мне дороже, чем только ужин, но он того стоил. Каждый вечер я ждал, когда он окончит работу, усаживал его рядом, мы ужинали, а затем наступал час расплаты, и я говорил: «Рассказывай!» Я курил трубку и слушал. Мой гость многое повидал в странствиях по свету, многое узнал о душе человеческой, и я слушал его и не мог наслушаться. «Рассказывай, Зорбас, рассказывай!»
Вся Македония лежала передо мной, простираясь на малом пространстве между Зорбасом и мною: горы, леса и реки, комитадзисы и труженики – мужчины и женщины и суровые монолитные мужи… А иногда являлась святая гора Афон с двадцатью одним монастырем, гаванями и толстозадыми трутнями. Заканчивая рассказ о святой горе, Зорбас расстегнул воротник и сказал, засмеявшись: «Да хранит тебя Бог, хозяин, от зада мула и от переда монаха!»
Каждый вечер я отправлялся с Зорбасом на прогулку по Греции, по Болгарии, по Константинополю. Закрывал глаза и слушал. Он постранствовал по запутанным, многострадальным Балканам, и его маленькие, словно у сокола, глаза улавливали все быстрым и острым взглядом. Они то и дело широко раскрывались: вещи, к которым мы привыкли и мимо которых проходим безразлично, представлялись Зорбасу величайшими загадками. Он смотрел на проходящую мимо женщину и останавливался, потрясенный: «Что это за таинство? Что такое женщина и почему она сводит нас с ума? Что это – скажи, будь добр!» Так же широко раскрыв глаза, спрашивал он, восхищенно смотря на человека, на дерево в цвету, на стакан свежей воды. Все это Зорбас каждый день видел впервые.
Однажды, когда мы сидели у барака, Зорбас выпил стакан вина, повернулся ко мне и, испуганно глядя, сказал:
– Что это за красная вода? Жалкий корень выпускает побеги, с них свисают какие-то кислые безделушки: проходит время, солнце жжет их, они становятся сладкими, как мед, и тогда мы называем их виноградом. Затем мы топчем их, получаем сусло, наливаем его в бочку, оно бродит само по себе, в октябре в День святого Георгия Опьянителя мы открываем бочку – и оттуда льется вино! Что это за чудо?! Пьешь этот красный сок, душа становится все шире, ей становится тесно в негодной шкуре, и она вызывает самого Бога на бой. Что все это значит, скажи, хозяин!
Я молчал и, слушая Зорбаса, чувствовал, как возрождается первозданность мира. Все обыденные и обесцветившиеся вещи снова обретали свое сияние, как в самые первые дни, когда они только вышли из рук Бога Творца. Вода, женщина, звезда, хлеб вновь становились изначальным, чудодейственным источником, и снова кружилось в воздухе божественное колесо.
Вот почему каждый вечер, лежа на гальке у моря, я с нетерпением ожидал Зорбаса. Широким, размашистым шагом, весь в грязи, перепачканный углем, он приближался, словно огромная мышь, вышедшая из недр земли. Уже издали я понимал, как обстояли дела в тот день, – о том говорили его осанка, высоко вскинутая или опущенная голова, движения его длинных ручищ.
Поначалу я ходил вместе с ним, наблюдал за рабочими, пытался начать новую жизнь, интересоваться практическими делами, узнать и полюбить человеческий материал, оказавшийся в моих руках, изведать давно желанную радость работать не со словами, но с живыми людьми. Я строил романтические планы: если дела с лигнитом пойдут удачно, мы создадим своего рода коммуну, в которой все будут работать, все будет общее, все будем есть одинаковую пищу и одеваться в одинаковую одежду, как братья.
Мысленно я создавал некое новое общество – прообраз нового сосуществования людей…
Рассказать о моих планах Зорбасу я еще не решался. Я видел, как он с удивлением смотрит на то, что я нахожусь среди рабочих, спрашиваю, вмешиваюсь в дела и всегда встаю на сторону рабочего. Зорбас говорил, насупившись:
– Не пошел бы ты прогуляться, хозяин? На дворе – солнце, день чудесный, ступай-ка лучше!
Поначалу я упорствовал и оставался. Спрашивал, беседовал, узнавал о жизни каждого рабочего – о детях, которых нужно кормить, о сестрах, которых нужно выдать замуж, о старых немощных родителях. О заботах, недугах, страданиях.
– Не пытайся проникнуться их заботами, хозяин, – говорил, хмурясь, Зорбас. – От этого только сердце будет болеть, и ты будешь любить их больше, чем следует и чем выгодно для нашего дела. И будешь прощать им все, что бы они ни натворили… А тогда – упаси господи! – дело пойдет ко всем чертям, сам знаешь. Строгого хозяина рабочие боятся, уважают и работают на него, а доброму хозяину садятся на шею и лодырничают. Понятно?
А в другой раз, вечером после работы, он возмущенно швырнул кирку у барака:
– Прошу тебя, хозяин, не вмешивайся! То, что я строю, ты разрушаешь. Что ты опять говорил им сегодня? Социализм да дуризм! Кто ты такой – проповедник или капиталист? Нужно выбрать – или одно, или другое.
Как тут выбрать?! Я горел наивным желанием соединить обе эти вещи, найти синтез, в котором по-братски соединятся непримиримые противоречия, заполучить и земную жизнь, и Царство Небесное. Издавна, с самого детства. Когда я ходил в школу, мы с двумя близкими друзьями создали некую тайную «Филики Этерию» [27] , как мы ее называли, и, закрывшись у меня в комнате, поклялись посвятить всю жизнь борьбе с несправедливостью. И обильные слезы струились из глаз наших в то мгновение, когда, приложив длань к сердцу, давали мы клятву.
27
«Филики Этерия» («Дружеское общество») – тайная организация греческих патриотов, созданная в 1814 году в Одессе и сыгравшая решающую роль в подготовке национального восстания 1821 года.