Я, грек Зорба (Невероятные похождения Алексиса Зорбаса)

Казандзакис Никос

Зорбас утер пот со лба, огляделся вокруг. На столике еще оставались остатки ужина. Зорбас протянул к ним свою ручищу и сказал:

– С твоего позволения, хозяин. Я опять проголодался.

Он взял ломоть хлеба, луковицу, горсть маслин и принялся жадно есть, а затем запрокинул надо ртом флягу, не прикасаясь к ней губами, и послышалось бульканье вина. Прищелкнув от удовольствия языком, Зорбас сказал:

– Ну вот теперь сердце опять стало на место. – Он подмигнул и спросил: – Что ж ты не радуешься? Что меня разглядываешь? Такова уж моя натура. Какой-то дьявол сидит во мне, а я исполняю все его приказания. Как только мне становится невмоготу, он кричит: «Танцуй!», и я танцую.

И становится легче. Однажды, когда умер мой сынишка Димитракис – было то на Халкидике, – я снова пустился в пляс. Родственники и друзья, увидев, как я пляшу у его трупика, бросились было удерживать меня. «Спятил Зорбас! Спятил!» – кричали они. А я, если бы не танцевал тогда, действительно спятил бы от горя. Потому что это был мой первенец, было ему всего три годика, и смерть его была для меня невыносима. Понимаешь, хозяин, или я это все зря болтаю?

– Понимаю, Зорбас. Понимаю. Я тебя слушаю.

– А в другой раз… Было это в России. Туда я тоже рудокопом ездил. В медные рудники у Новороссийска.

По-русски я знал всего несколько слов, самых необходимых для работы: «нет», «да», «хлеб», «вода», «я тебя люблю», «иди сюда», «сколько?». И вот подружился я там с одним русским, с замечательным большевиком. Каждый вечер мы просиживали вместе в портовой таверне. Пропускали по несколько графинов водки, и настроение у нас поднималось. А как поднималось у нас настроение, то и душа распахивалась. Он пытался рассказать мне обо всем, что пережил во время русской революции, а я старался поведать ему свои невероятные похождения. Захмелев, мы становились братьями.

С помощью жестов мы кое-как понимали друг друга. Сперва говорил он, а я, когда уже не мог понять, кричал: «Стоп!», и тогда он пускался в пляс. Плясал он все то, что хотел выразить словами. А потом то же самое делал я. То, что было невозможно выразить словами, мы выражали ногами, руками, животом и дикими возгласами: «Эй! Ну! Давай!»

Начинал русский. Он рассказывал, как они взялись за оружие, как началась война, как они дошли до Новороссийска… Когда я не понимал, что он хочет сказать, то поднимал руку и кричал: «Стоп!», а русский тут же срывался с места и пускался в пляс. Плясал он как окаянный, а я смотрел на его руки, ноги, на грудь, в его глаза и понимал все: как они вошли в Новороссийск, как перебили господ, как грабили магазины, как входили затем в дома и овладевали женщинами. Поначалу бесстыдницы плакали, раздирали ногтями тело и себе, и им, но затем постепенно успокаивались, закрывали глаза и только вскрикивали от наслаждения. На то они и женщины…

Затем принимался за рассказ я. Русский – он, видать, соображал не шибко – сразу же кричал: «Стоп!» А мне только того и надо было! Я вскакивал, раздвигал столы и стулья и пускался в пляс… Эх, до чего дошли люди, тьфу, пропади они пропадом! Дожили до того, что тела их совсем онемели, только губами и разговаривают! Да разве губами можно что сказать? Если б ты видел, как русский пожирал меня глазами с головы до ног, как он все понимал! Танцуя, я рассказал ему про все свои страдания и странствия, сколько раз был женат, какие ремесла знал – как рубил камень, как был подрывником, ходил с лотком, лепил горшки, как был комитадзисом, играл на сандури, торговал орехами, как был кузнецом и контрабандистом, как меня посадили, как я сбежал и добрался до России…

Он все понимал, все, хоть и не шибко соображал. Говорили мои ноги и руки, говорили мои волосы и одежда. Даже нож, который висел у меня на поясе, и тот говорил… А когда я оканчивал рассказ, этот болван хватал меня в объятия и расцеловывал. Мы снова наполняли стаканы водкой и принимались плакать и смеяться, обнявшись. На рассвете приходилось расставаться,

и мы, шатаясь, отправлялись спать. А вечером встречались снова.

Смешно? Не веришь, хозяин? Ты, должно быть, думаешь: «Да что это он за чушь городит, этот Синдбад-мореход?» А я голову даю на отсечение, что именно так и разговаривали друг с другом боги и дьяволы.

Да тебя уже сон взял. Слишком ты нежный, быстро сдаешься. Ну ладно, ступай баинькать, завтра продолжим. Есть у меня план, замечательный план – завтра расскажу. Я еще выкурю сигарету, а то и в море окунусь: голова вся в огне, охладить не мешало бы. Спокойной ночи!

Уснул я не скоро. «Жизнь моя пропащая, – думалось мне. – Вот если бы можно было взять тряпку и стереть все, что я читал, слышал и видел, пойти в учение к Зорбасу и начать постигать все с азов! Как бы все было по-другому! Я научил бы все мои пять органов чувств и все мое тело радоваться и понимать. Научился бы бегать, бороться, плавать, скакать верхом, грести, водить машину, стрелять из ружья. Дал бы плоть моей душе и примирил бы наконец в своем существе двух этих вечных врагов…»

Сидя на постели, я вспоминал все мою пропащую жизнь. Через открытую дверь было видно, как в тусклом мерцании звезд Зорбас сидит, согнувшись, на скале, словно ночная птица, и смотрит на море. Я завидовал ему. «Он нашел истину, – думал я. – Вот истинный путь!»

В другие, первозданные времена творения Зорбас был бы вождем своего народа и вел бы его за собой, прокладывая секирой путь. Или был бы прославленным трубадуром, который странствует от замка к замку, и все – вельможи, дамы и их подданные – безропотно внимали ли бы словам, слетающим с его толстых губ… А в наше безрадостное время он – словно голодный волк, кружащий вокруг загона. Даже опустился до того, что стал шутом у бумагомарателя.

Вдруг Зорбас поднялся, разделся, бросил одежду на гальку и окунулся в море. В скудном лунном свете его огромная голова то появлялась из воды, то снова исчезала. И было слышно, как он издает возгласы, лает, ржет, кричит петухом: душа его снова возвращалась к животным, пребывая среди ночного спокойствия в полном одиночестве и купаясь в море.

Мало-помалу, сам не почувствовав как, я уснул. А утром на рассвете я увидел веселого и полного сил Зорбаса, который направлялся ко мне, собравшись потащить за ноги.

– Вставай, хозяин. Расскажу тебе мой план. Ты слушаешь?

– Слушаю.

Он уселся, согнувшись и скрестив ноги, и принялся рассказывать, как он установит подвесную дорогу от вершины горы и до самого берега, чтобы спускать по ней лес, необходимый для устройства шахты, а остатки его можно будет продать на дрова. Мы решили взять в аренду у монастыря сосновую рощу, но перевозка леса стоила слишком дорого, а мулов найти было негде. И вот Зорбас задумал соорудить подвесную дорогу, использовав толстый трос и столбы со шкивами: подвешенные на вершине холма бревна во мгновение ока будут долетать до берега.

– Согласен? – спросил Зорбас напоследок. – Подписываешь?

– Подписываю, Зорбас. Приступай.

Он зажег мангал, поставил джезву, приготовил кофе, набросил мне на ноги одеяло, чтобы я не мерз, и, довольный, удалился.

– Сегодня, – сказал Зорбас, – мы проложим новую галерею. Я нашел жилу. Настоящий черный бриллиант!

Я раскрыл рукопись «Будды» и углубился в мои собственные глубинные галереи. Я работал весь день и, работая, ощущал облегчение, обретал спасение, испытывал смешанное чувство освобождения, гордости и омерзения. Работал я вдохновенно, потому что знал: как только закончу эту рукопись, перевяжу ее и запечатаю, я буду свободен.