Я, грек Зорба (Невероятные похождения Алексиса Зорбаса)
Шрифт:
– Ты что, потом ушел?
– А что было делать? Это же источник, а я был путником, потому и снова в путь отправился. Три месяца прожил я с нею – да благословит ее Бог! – жаловаться не на что было. Но через три месяца вспомнил я, что направлялся на рудник. «Послушай, Софинка, – говорю я ей как-то поутру, – дело у меня есть. Нужно ехать». – «Хорошо, – говорит Софинка, – ступай. Буду ждать тебя месяц. Не вернешься через месяц, знай, что я – свободная. И ты тоже свободен. Ступай с Богом!»
– И вернулся ты через месяц?
– Да ты что, хозяин, извини, оглох, что ли?! – воскликнул Зорбас. – Не тут-то было! Разве грешницы отпустят?! Через месяц
– Говори! Говори!
– В следующий раз, хозяин. Не нужно их одну с другой путать. За Софинку! – Он залпом выпил вино, прислонился к стене. – Ну, так и быть, расскажу про Нюшу. Сегодня у меня в голове только Россия. Расскажу – и с плеч долой!
Зорбас вытер усы, поворошил золу.
– Ну так вот, с Нюшей познакомился я в селе на Кубани. Дело было летом. Арбузов и дынь – горы. Стоило только нагнуться, взять – и никто тебе не скажет: «Эй ты! Чего здесь делаешь?!» Так вот, брал я арбуз, разрезал посредине – и ну туда мордой!
Хорошо было там, на Кавказе, хозяин, всего вдоволь – только подходи и выбирай! И не только дынь да арбузов было там навалом, но и рыбы и женщин. Идешь, бывало, видишь: арбуз – и взял, а иной раз видишь: женщина – и взял. Не так, как здесь, в задрипанной Греции, где за один арбузный лист тебя в суд ведут, а прикоснешься к женщине – ее брат уже с ножом бежит котлету из тебя делать. Нищета, жадность, это – «мое», это – «твое» – пропадите вы пропадом, голодранцы! В Россию съездите – вот где знатная жизнь!
Итак, был я тогда на Кубани, увидел на баштане женщину, и здорово она мне приглянулась. Надо сказать, хозяин, что славянка – не такая, как здешние дешевые скупердяйки-гречанки, которые продают любовь по капле и при этом из кожи вон лезут, чтобы продать подороже, да еще и обвесить. Славянка, хозяин, отвешивает вдоволь, полновесно: в том, что касается сна, любви и еды, она совсем сродни зверю, совсем сродни земле – дает вдоволь, не скупясь, как мелочные гречанки! «Тебя как зовут?» – спрашиваю. С женщинами я, видишь ли, и русскому немного научился… «Нюша. А тебя?» – «Алексис. Ты мне очень нравишься, Нюша». Она посмотрела на меня очень внимательно, как смотрят на лошадь при покупке. «Да и ты выглядишь что надо. Зубы у тебя здоровые, усы большие, плечи широкие, руки сильные. И ты мне нравишься». Много мы не говорили, да и ни к чему это было. Тут же порешили, что я в тот же вечер принаряжусь и приду к ней домой. «А шуба у тебя есть?» – спрашивает Нюша. «Есть, да только в такую жару…» – «Ничего, принеси ее ради престижу».
Так вот, принарядился я вечером женихом, перекинул через руку шубу, взял трость с серебряным набалдашником и пошел к ней. Дом у нее был большой, крестьянский, с дворами, коровами, давильнями, во дворе стояли котлы, а под ними горели огни. «Что это вы здесь варите?» – «Сусло из арбузов». – «А здесь?» – «Сусло из дынь». Да что же это такое?! – говорю я себе. Слыханное ли дело: сусло из дынь да арбузов! Земля обетованная! Долой нищету! Повезло тебе, Зорбас, попал куда надо: словно мышь на гору сыра свалилась.
Поднялся я по ступеням. Ступени были такие, знаешь, огромные и поскрипывали. На верху лестницы стояли отец и мать Нюши. На отце были зеленые шаровары, повязанные красным поясом с толстой бахромой. Люди видные. Раскрыли мне свои объятия, пошли поцелуи, я весь в слюне оказался. Они что-то очень быстро говорили мне, я ничего не понимал – ну и что из того? По лицам было видно, что зла они мне не желают.
Захожу я внутрь – и что же там вижу? Столы стоят накрытые,
Все мы, и мужчины и женщины, налегли что было сил на еду и питье. Жрали, как свиньи, пили, как быки. «А поп где? – спрашиваю я Нюшиного отца, который сидел рядом, весь покрывшись потом от обильной еды. – Где же поп с благословением?» – «Попа не будет, – отвечает тот, снова брызжа на меня слюной. – Не будет попа. Религия – опиум для народа!»
Сказав это, он встал, вытянулся горделиво, затянул потуже пояс и, подняв руку, призвал всех к молчанию. С полным до краев стаканом в руке он посмотрел на меня и стал говорить. Говорил он и говорил, речь ко мне держал. Что он говорил? А бог его знает! Я устал стоять, было уже невмоготу, и я снова сел. Сел и коснулся коленом Нюшиного колена.
Старик все говорил и говорил, пока потом не покрылся, и все бросились обнимать его, чтобы он замолчал. Наконец он замолчал. «И ты тоже скажи что-нибудь», – кивнула мне Нюша.
Поднялся тогда я и произнес речь – наполовину по-русски, наполовину по-гречески. Что я говорил? Клянусь, я и сам того не знал. Помню только, что закончил я клефтской песней. Так вот, без всякого повода, взял и затянул:
В горы клефты вышли раз,Чтобы лошадей украсть.Лошади пропали,Нюшеньку украли!Песню я чуток изменил, хозяин, чтобы к месту было.
И идут, идут, идут,Мама родная, идут!Нюша, Нюшенька моя,Нюша моя, Нюша!Эх!Крикнув «эх!», я бросился к Нюше и поцеловал ее.
Вот тут-то и пошло! Я словно дал сигнал, которого все только и ждали: несколько верзил вскочили и погасили свет.
Женщины, лукавые, завизжали, будто со страху. Но вскоре в темноте раздалось «хи-хи-хи!» и заливающийся смех.
Что там было, один Бог знает! Впрочем, думаю, даже Бог того не знает, потому что если бы он про то знал, то испепелил бы нас всех молнией. Мужчины и женщины вперемешку рухнули все на пол. Я попытался было отыскать Нюшу, да где там! Нашел какую-то женщину и занялся с нею.
На рассвете поднялся я, чтобы взять жену и уйти. Было еще темно, плохо видно. Нащупал я ногу – не Нюшина, нащупал другую – опять не Нюшина! Нащупал еще одну – снова не ее! Перепробовал я все ноги, наконец нашел Нюшину, вытащил ее из-под нескольких верзил, которые чуть было совсем не раздавили бедную женщину, разбудил. «Пошли, Нюша! – говорю ей. – Шубу свою не забудь». – «Пошли», – отвечает она. Мы и пошли.
– А дальше?
– Снова «дальше»? – раздраженно ответил Зорбас и вздохнул. – Прожил я с ней шесть месяцев. С тех пор – Бог свидетель! – ничего не боюсь! Ничего, совсем ничего! Только одного: как бы дьявол или Бог не стер из памяти моей эти шесть месяцев! Ты понял? Скажи: «Понял».