Я ходила в детский сад
Шрифт:
– Там, короче, это, мам…
– Мы видели.
– Я-я! Эм-м…
– Полосатую длинную рыбину!
– Да бли-ин!!! Это я-я-я… хотел сказать первый…
– Так и говорил бы, чего… экаешь-бекаешь?
И что-то там еще спорное, важное. Махровое, любимое мое чудище упивается спрайтом и вопит в два горла о внеземной морской жизни. Шевелит губами, ушами и ногами. И само похоже на веселого марсианского спрута. Я на секунду любуюсь им, не вникая в слова. И вспоминаю все…
– Так, дети. Быстренько. Допиваем, высыхаем и поехали. Домой
Пока они моют ведерки и формочки от песка, натягиваю платье на мокрый купальник, на песочные ноги – шлепки. Все чешется, но мне плевать.
Домой… Оборачиваюсь напоследок: «Вот тебе!». Показываю мысленно средний палец. Но это я не ему. Это я своей памяти.
Вижу, как он барахтается по пояс в море. Рядом с ним уже откуда-то взялся второй таец, помоложе. Вот помогает тому встать и выводит из моря в обнимку. Прибой цепляется за трико-штанину и приподнимает ее на левой ноге. Там, под ней, что-то тонкое, будто подламывает хромого, и он падает в воду. Качаю осуждающе головой: люди, как же вы задолбали бухать…
Молодой таец улыбается мне и хватает его за пояс, тащит через топи песка на себе. Море облизывает уже обе безвольные ноги в растянутых штанах. И очерчивает тонкие струнки в мокрых полосках ткани… Ноги – протезы, мужчины, который впервые после долгих больниц, коек сам дошел до моря. И блаженно рад ему.
Я смотрю на них, тоже оседаю в песок. Мне так сейчас стыдно: перед ним, перед собой. Слезы текут по щекам и рукам. Плачу. Оттого что я – человек, оттого, что мне бывает больно. Оттого, что тоже делаю больно другим, часто. Сильно. И никуда не деться. Плачу, что я – машина рефлексов, жертва своей памяти, генетики, биохимии, воспитания, опыта и привычек ума. И это навсегда, до самой смерти: чувствовать, стыдиться, причинять боль, изнывать от боли… Прощать.
Прости меня, человек в штанах. За то, что тоже была твоим кошмаром. Что ты был кошмаром для своих детей… Господи, давай только, ты больше не вернешься, а? Пусть тебе там будет хорошо. А нам больше не придется бежать от тебя.
Стряхиваю песок с ног, с рук, с волос, перевожу взгляд в море. Море, скажи, как вышло, что все случилось именно так? Как наши сердца и тела раскурочило твоим прибоем в мясо?
Пока везу детей на байке домой, распутываю в памяти бесконечное кружево твоего замысла. В какой точке мы свернули именно в эту сторону?
И был ли вообще хоть какой-то выбор?
Глава вторая. Секрет истуканов острова Пасхи
– Не-а. Без выбора.
Командир подносит белую чашку к губам.
– Ни хрена не улетим.
Отхлебывает.
– Эта падла нам сейчас все запорет.
Он поворачивает красивое лицо в сторону бокового окна нашего Эйрбаса. Там, за окном, развалилась на полосе "та самая падла". Туман. Ни черта не видно.
– Через часик развеется, Дим. Пей кофе… Ждем…
Второй пилот, медленно, как снежный барс, поворачивается.
– Вон, Маринке, гляди как домой надо. Ждут ее там видно… А?… Значит, раздует.
Киваю в ответ. Я раздую. Мне сейчас ветром стать и развеять этот ваш "Пулково" – как два пальца об асфальт.
– Ребятки… мальчики, – мурлычу пилотам, – давайте полетим уже, а? Мы тут третий час сидим. Что там надо, чтобы выпустили? Ветер? Ураган? Смерч? Я могу, не вопросы… Пальцем лишь ткните – куда дуть.
– Будешь дуть? – ржут.
– Буду! Мы всем экипажем, вчетвером с девчонками как побежим и…
– На ваших-то каблучонках?!..
– Да пофигу, Жень! Побежим! Как антилопы гну на водопой. По этой, мать ее вашу, полосе… И дунем – куда скажете. Хоть в левое крыло… Хоть в правое. Хоть в зад… Спать охота… Полетели-а?
Ржут, аж трясутся. Кофе в их чашках подпрыгивает, булькает вулканом, сейчас вскипит.
Домой… Будь сила моей мысли чуть мощнее этой сизой мути, притянула бы солнце поближе, поярче, и прогрела землю насквозь, аж до Австралии, до самых до пингвинов. Тогда туман бы выпустил нас. И полетели мы легкой птицей – вжух!
– Глянь, глянь! – лыбится второй. – Размечталась как! Глазища какие сразу…
Ставит пустую чашку обратно на поднос.
– Слушай, а может, лучше посидим еще здесь, Дим?… Гостиницу нам выбьешь нормальную. Поспим – полежим… и это-там, домой? Завтра, спокойненько, без суеты…
Но смотрит почему-то не на командира, а на меня. Командир же уперся взглядом в густую вату за стеклом и усмехается. По ходу, полетим все же. Ждут его, чую. Ждут, как и меня. Потеплело на душе. Прогрелась земля. Свой командир-то!
Разворачиваюсь на каблуках – каблучонках и выхожу из кабины. Плечи вверх – вдох. Плечи вниз – выдох.
Как же устала. Одно и то же. Из рейса в рейс.
За годы полетов исходила все тропы, все трассы. Сейчас дадут отмашку и придут уставшие от ожидания люди. Будут яростно толкаться на трапе. Стоять в проходе, медленно выискивая для каждой газетки и кофточки место на полке. А те, кто за ними, будут громко сопеть в спину передним.
Мы будем им солнечно улыбаться. А они… Растерзают своим гневом нашу белоснежную самолетку. Таков сюжет этой простой драмы.
– Везут! По местам! Пилотки надели… улыбаемся, машем!
И чуть тише, но чтоб в самое нутро, в пупок:
– Девчонки… давайте отработаем гладко. Дом близко… Без косяков, да?
У меня в микрофоне голос медный. За таким голосом мертвые встанут и пойдут, размахивая саваном, куда скажу.
Роль старшего бортпроводника выбрана не мной – за меня. Люблю просто летать и быть обычной стюардессой. Я не люблю давать указания, не люблю свой пробирающий до костей голос, от которого даже у моего кота шерсть дыбом.