Я и Софи Лорен
Шрифт:
Деморализованная звезда, она чуть ли не летит лицом вперед, еще б секунда, и она упала бы на сцену. Не упала! За ней – с той же легкой подачи – пинком на сцену был приглашен и ее младший восемнадцатилетний сын. Следом с виноватым видом появляется то ли узбек, то ли татарин, арт-директор фестиваля по фамилии Далматин Уганачбеков. А замыкает триумфальное шествие не узбек как раз и не татарин, потому что, судя по всему, еврей, организатор всех наших побед – тот самый низенький плюгавый переводчик по фамилии… давно же это было!
И
И в зале те немногие, кто в этом тарараме не свихнулся, уже кричат:
– Так это же Лорен!
Картина зала вмиг преобразилась. Все прозрели – и в едином порыве зал ахнул, потому что перед нами – да-да-да! Органы наших лучших чувств открылись ей навстречу. И кто ревел «Сапожники! Сапожники!» – вдруг переключились на «Ло-рен!» Они скандировали, они вопили в раже: «О Софи!», тянули к ней свои волосатые руки с наколками былых заблуждений и рыдали, как дети. Вот что такое истые поклонники!
А Лорен, а что она сама?
Когда, вглядываясь в публику тревожными глазами, она думает: «Боже, и куда же я попала?» – тут ей, через переводчика, как раз и объясняют:
– XVII Московский международный кинофестиваль рад приветствовать! – и всякое такое.
Чтобы пригасить неловкость публики – за все, что до того случилось в этом зале – Софи Лорен:
– Я тоже очень рада!
Ее радость уже можете представить. И сумочку, прижатую к груди, – она от нас как будто защищалась.
А надо сказать, что переводчик экземпляр был еще тот. Плюс рост. Точнее, минус. В том, что был он переводчик замечательный, я не сомневаюсь, плохого – кто бы допустил на фестиваль?!
Итальянским он владел, наверное, не хуже, чем русским, если не лучше. Хуже другое: с нами – этим поделиться он не мог. Потому что своим языком он не владел, как говорится, в совершенстве, потому что из тридцати трех букв их большинство – в связи с дефектом речи – он выговорить был не в состоянии.
Потому-то, по идее, к нему должны были приставить еще одного переводчика, чтобы тот – переводил уже нам с русского на русский.
Ну а так он переводчик был прекрасный.
Кстати, а вообще он был не нужен. Ну совсем! Если на Лорен и без слов смотреть – такое удовольствие: красота – она понятна и без перевода. Иначе, вот в чем прелесть настоящих женщин – в том, что слушать их совсем не обязательно, а только упиваться красотой. И все же. Все же…
Она произнесла с запинкой:
– Граци! Граци! – под овации.
И тут же этому еврейскому мученику собственного языка говорит она тихо, а нам громко, потому что в микрофон: мол, сапожники, а что это такое?
А тот же хитрож… же… же… умный же такой, и на голубом глазу ей поясняет:
– Значит, так. «Сапожники» по-русски – это как по-итальянски «граци», – для того чтоб не усугублять.
Желая положение спасти, наш еврейский патриот, он спасал его практически по-русски. Он, переводчик, страшно просчитался.
Кстати, «граци», я забыл сказать, «спасибо».
И Софи Лорен, чтоб хотя бы на словах оказаться ближе к этой публике, – к каждому сектору и ярусу Большого кинозала обратилась персонально:
– Сапожники! Сапожники! Сапожники! – легко отбила им поклоны и своей неподражаемой улыбкой улыбнулась.
Зал, извините, грохнул. А я подумал: обвалился потолок.
Что было дальше? Дальше было вот что. Эти, прости Господи, интеллектуалы въезжают сразу: так вот какой он, итальянский юмор; начинают в смехе заходиться и даже сыплются под собственные кресла.
А Лорен? А что она?
Публика, которая умирает от слова «спасибо», – кому не покажется дикой?!
Софи Лорен – к еврею: «А туда ли я попала?» – но этот переводчик, что с него… От страха выпучив свои и без того… Короче, он и прострация – они нашли друг друга. И с этим все: лишившись дара речи (хотя какого?!), переводчик молча затихает.
«Ну и публика! – смятенная Софи. – Ну и сумасшедшая Россия!..» И из ее груди непроизвольно вырывается: «Порка мадонна!» Ну а это как раз то единственное, что нам знакомо и без перевода, – итальянское проклятие «О черт!» И под кресла падают уже те, кто не успел свалиться на «сапожниках»: «Не, ну так шутить!»
В зале – хохот гомерический. И Лорен уже не понимает ничего.
Станьте на ее место, ну станьте же! Вы не устоите! Не устояла и она. От всех переживаний-треволнений ноги ей отказывают, Софи Лорен оседает, но, чтоб она не рухнула на сцену, вдруг оживший переводчик ей мгновенно подставляет стул, что позволяет приземление свое ей совершить не мимо, а красиво.
Ей подают услужливо стаканчик. С чем? Не скажу, что с пепси-колой. Мне скандалы с фирмой «Пепси» как-то не с руки. Она пригубляет, но напиток ей, как видно, не пришелся – и она стаканчик отставляет. Но при этом, чтоб не огорчать компанию-производителя, легонько-благодарно улыбается. Она актриса, а они умеют…
Почему я говорю все так детально? Потому что это ж интересно. Ну ведь интересно же, согласны? Теперь что было дальше: просто ужас…
Эти губы… Обошли они весь мир! О, это настоящая история!
…И она стаканчик отставляет. А кто не знает, я ж такой глазастый, плюс первый ряд, и вижу я: а на стакане – отпечатки ее губ, вполне бессмертных!
А заприметил я уже давно: умные мысли ловятся на червячок извилины буквально из воздуха. Буквально! Я увидал стакан – меня пронзило: Боже мой! Взять ее автограф от руки – это успех! Но здесь – уже автограф ее губ! Как ни крути, а это уже счастье!
Причем не тусклый – очень сочный отпечаток. Это ж память на всю жизнь и даже больше!
И у меня в голове – только эти губы, только эти!