Я ищу детство
Шрифт:
Я выполнил задание первого секретаря райкома комсомола и досрочно, за год до исполнения уставного возраста, в порядке исключения, в тринадцать лет, был принят в комсомол. Но комсомольский билет мне вручил уже не тот высокий парень в военной гимнастёрке, который дал мне первое комсомольское поручение — стать курсантом майора Белоконя. Он уже ушёл на фронт.
А потом началась школа, шестой класс. Сидеть за партой было, конечно, гораздо скучнее, чем «воевать» в лесах Измайлова и Сокольников в составе гвардейского Преображенского взвода. И неожиданно мысли о побеге на фронт снова овладели мной. (Полученная специальность истребителя
Я поделился своими сомнениями с одним парнем из нашего класса, и он, уже целый год состоявший в комсомоле, сказал, что, конечно, имею. Наипервейший долг каждого комсомольца, с его точки зрения, состоял сейчас в том, чтобы бежать на фронт как можно скорее.
Мнение товарища, старшего по возрасту и по комсомольскому стажу, прозвучало для меня авторитетно и убедительно — я снова засобирался на фронт.
Теперь я уже был вполне подготовленным для военной службы человеком — окончил школу юных истребителей танков, знал многие воинские команды, изучил русскую трёхлинейную винтовку, овладел приёмами гранатометания, умел бегать в противогазе, отчётливо представлял себе, что такое разведка, диверсия, бой в городских условиях, захват штаба противника.
И в то же время какая-то внутренняя тревога терзала меня. Лето сорок третьего года, проведённое в школе майора Белоконя, научило меня смотреть теперь на жизнь трезво и дальновидно. Ну, кому я буду там нужен, на фронте? Для «сына полка», я, пожалуй, уже староват, всё-таки тринадцать лет. Для военного училища слишком молод. Попроситься в школу юнг? А вдруг меня укачивает на море?.. Можно было, конечно, перейти линию фронта и податься в партизаны (опыт военных действий в тылу врага в составе диверсионного взвода уже имелся).
Но идти за линию фронта с комсомольским билетом было нельзя — майор Белоконь как-то рассказывал нам, что разведчик, уходящий в тыл врага, обязан сдать все документы. А кому я могу сдать комсомольский билет? В райком? Не возьмут, поднимут на смех. Директору школы? Расскажет всем, тоже будут смеяться. Маме? Да разве пустит она меня на фронт?
Короче говоря, жизнь моя в начале шестого класса снова была полна самых острейших противоречий. Учиться хотелось и не хотелось. В газетах каждый день появлялись фотографии юных героев-фронтовиков, а тут какие-то «а» плюс «б» в квадрате…
Над Москвой каждую неделю полыхало зарево победных салютов. Нужно было торопиться совершать подвиги. На гражданской войне тебя не было, на эту войну не берут из-за возраста. А Гайдар уже в пятнадцать лет командовал кавалерийским полком. Краснодонцы были совсем не на много старше тебя. Зоя Космодемьянская, Александр Матросов, Лиза Чайкина, Юрий Смирнов, Саша Чекалин — героические примеры обступали со всех сторон. Время подвигов стучало в окно. А ты только что окончил школу юных истребителей танков. Решайся…
И я решился.
Но здесь в военном моём детстве снова произошли события, перевернувшие все мои планы и намерения.
В конце сентября сорок третьего года в Москву вернулось из эвакуации рыжее семейство Сигалаевых.
А накануне, через два месяца после своей свадьбы, умер от старых ран майор Белоконь.
Его хоронили на Немецком кладбище. Мы, школа юных истребителей танков, пришли на похороны
Мы стояли около вырытой могилы, а вокруг нас было полно немецких слов и фамилий. И на лицах многих военных, пришедших проводить майора в последний путь и впервые, очевидно, оказавшихся на этом кладбище, я видел то же самое недоумение, которое было и у меня.
Лора, инструкторша горкома комсомола, так яростно воевавшая летом с майором, пробывшая женой Белоконя всего два месяца, стояла в чёрном платке около гроба в окружении рыдающих девчонок из нашего санитарного взвода. Лора не плакала, но лицо её изменилось до такой степени, что на него было страшно смотреть. Лица вообще не было. Были только огромные провалившиеся глаза, окружённые двумя угольно-чёрными ямами. (Сразу после похорон Лора уехала на фронт и, как я узнал потом, в сорок четвёртом году погибла в Белоруссии.)
И вот, глядя на окружающие нас немецкие надписи, на недоумённые лица военных, на рыдающих девчонок, на чёрную, окаменевшую Лору, на растерянных, нахохлившихся юных истребителей танков (я почему-то отделил себя в ту минуту от них), которым майор отдал последние свои силы, с которыми он играл в войну, не имея уже никаких сил ни на игру, ни на жизнь, с которыми он, очевидно, уже на пределе своего здоровья совершил потешный поход из Измайловского парка через Преображенку в Сокольники, — глядя на всё это, я вдруг мгновенно повзрослевшим своим сердцем почувствовал, что я ничего ещё не понимаю в жизни, что все мои сборы на фронт — чепуха и мальчишество, что от настоящего понимания жизни, которой живут сейчас взрослые люди, меня отделяет вот эта яма, могила.
Для большинства из них, военных, пришедших хоронить майора, эта могила была зримым напоминанием о завтрашней их судьбе — шёл ещё только сорок третий год, — реальной неизбежностью. Их взрослый, воинский, мужской долг состоял в том, чтобы, может быть, через месяц или два, попав на фронт, лечь в такие же ямы, заслонив собой нас, мальчишек.
А для нас, тринадцатилетних, это ещё не было близкой неизбежностью, мы ещё могли жить и наслаждаться жизнью. А они, взрослые, сегодня ещё живые, завтра живыми могли уже и не быть, они обязаны были лечь в эти пахнущие мокрой землёй ямы, и их должны были засыпать там навсегда.
Это была страшная правда времени, страшная правда войны — могила, и военные по одну её сторону, а мы, мальчишки, по другую. Одним было ещё жить, и, может быть, долго жить. Другие были обязаны умереть — может быть, очень скоро, как умер майор.
Могила зияла между нами распахнутым входом, и это было так страшно — быть живым и, подчиняясь долгу, каждый день, каждый час, каждую минуту быть готовым лечь в эту яму в самое ближайшее время.
И мне, тринадцатилетнему, стоящему около могилы, вдруг бешено захотелось жить — бежать, раскинув руки, босиком по мокрой утренней траве, купаться, брызгаясь, в реке или в озере, собирать грибы, землянику, кататься на лыжах и лошадях, играть в футбол, ловить ртом воздух, дышать всей грудью, пить молоко — и жить, жить, жить, жить!..