Я ищу детство
Шрифт:
В нашем подъезде ещё почти никто не приехал из эвакуации. Не было ни сестёр Сигалаевых, ни братьев Силаковых, ни Семёна Бумажного, ни Вадика, ни Прохора, ни Генки Частухина. Подъезд был пуст. Гулко отдавались редкие шаги на лестнице. Входные двери квартир были заколочены досками. Мы с мамой вернулись в Москву одними из первых.
На второй день нашего приезда мама усадила меня напротив себя и сказала:
— Итак, уфимский период твоей жизни завершился. Пора садиться за парту. Ты и так пропустил уже почти два года. Нельзя же оставаться на всю жизнь
Это был сильный аргумент. Дрессировщика, акробата, солиста цыганского ансамбля из меня не получилось. Для всех остальных профессий, которые ждали меня в будущем, грамотность, хотя бы в объёме семи классов, по-видимому, была необходима.
И вот после полутора лет вольготного существования я снова вернулся в школу.
На всякий случай мама решила ещё раз посадить меня в пятый класс, благо до окончания занятий оставалось всего два месяца. Но, к моему ужасу, выяснилось, что, околачиваясь по конюшням и циркам, я почти совсем забыл все школьные науки. О дробях и прочих арифметических премудростях я будто и вовсе никогда не имел никакого представления. Писать я совершенно разучился. Такие смешные вещи, как ботаника и зоология (тычинка, пестик, членистоногие, беспозвоночные и так далее) меня, умеющего запрягать лошадь за пять минут, абсолютно не интересовали.
Мама взяла меня в ежовые рукавицы. Она сама полностью прошла со мной всю программу пятого класса, и в конце мая сорок третьего года я с грехом пополам всё-таки перебрался в шестой класс. (А должен был начать учиться в шестом классе осенью сорок первого.)
В это самое время произошло одно знаменательное в моей жизни событие. В нашем классе было несколько ребят, которым исполнилось четырнадцать лет. Их принимали в комсомол. Я тоже подал заявление в комсомол, но меня подняли на смех — мне ещё не было даже тринадцати лет.
В школьном комитете комсомола упорно не хотели брать у меня заявление. Тогда я написал новое заявление (мама не зря заставляла меня по вечерам писать диктанты) и нахально отправился прямо в наш райком комсомола на Щербаковскую улицу.
На мою удачу, в кабинете первого секретаря как раз шло бюро райкома. Я нагло пересёк приёмную (никто меня не остановил, никому и в голову не могло прийти, что я, такой маленький, иду без вызова, что я «пру» на одном своём цирковом цыганском нахальстве) и влез на заседание бюро.
Когда я вошёл в кабинет первого секретаря, члены бюро обсуждали какой-то спорный вопрос. Я остановился на пороге, но на меня поначалу никто не обратил внимания. Я переминался с ноги на ногу в дверях. Наконец меня заметили.
— Ты откуда, мальчик? — спросил у меня кто-то из членов бюро.
Что значит «откуда»? Я от самого себя… Но так говорить было, конечно, нельзя — я это понимал и поэтому молчал.
— Ты к кому, мальчик?
Эх, была не была!
— Я хочу вступить в комсомол! — заорал я на весь кабинет. — А меня не принимают, потому что мне нет ещё тринадцати лет! А я всё равно хочу вступить в комсомол!
Члены бюро переглянулись.
— Ну-ка, подойди сюда, —
Я подошёл.
— Устав комсомола знаешь? — спросила у меня очкастая девица с косой.
— Знаю, — ответил я.
— Так в Уставе же написано, что в комсомол принимаются юноши и девушки, достигшие четырнадцати лет, — улыбнулась девица, — а тебе ещё нет даже тринадцати.
— Ну и что? — нахально уставился я на очкастую.
— А то, что тебе по Уставу ещё нельзя вступать в комсомол.
— Это раньше было нельзя, — не сдавался я, — а сейчас можно.
— А почему сейчас можно? — поправила очки девица.
— А потому что сейчас война! — выпалил я.
Члены бюро заулыбались.
— Ишь, какой грамотный малый, — сказал кто-то.
— По существу он прав, — раздался другой голос. — Сейчас надо снизить вступительный ценз.
— А кто вообще пустил сюда этого шкета? Надо бы его просто вывести отсюда…
— Никуда я не пойду, пока не примете в комсомол! — снова заорал я на весь кабинет.
— Тихо, не кричи, здесь глухих нет, — сказал высокий парень в гимнастёрке, вставая из-за стола.
Он подошёл ко мне, несколько секунд внимательно смотрел на меня, а потом спросил:
— А вот скажи-ка мне откровенно — почему ты хочешь вступить в комсомол?
Ну что мне было ему ответить? Я и сам ещё толком не знал, почему я хочу вступить в комсомол. Может быть, потому, что я испытывал почти мучительное желание сделать какой-то резкий шаг вперёд.
Мне нужно было вступить в комсомол прежде всего для самого себя, чтобы почувствовать (так я сейчас понимаю своё тогдашнее состояние) какую-то новую ответственность, чтобы ощутить свою причастность к организации людей, совсем не намного старше меня, чтобы разделять их интересы, тревоги, заботы… У меня возникла потребность в компании сверстников, занятых сейчас самыми главными и самыми нужными фронту делами.
И такой компанией сверстников был, конечно, комсомол.
Но ничего этого я тогда, разумеется, не сказал высокому парню в военной гимнастёрке. Тогда все эти мысли, наверное, только ещё смутно начинали оформляться у меня в голове. (В своём теперешнем виде они окончательно «дооформились», по всей вероятности, только сейчас.)
Я, наверное, слишком долго молчал, и поэтому парень в гимнастёрке переспросил:
— Так почему ты хочешь вступить в комсомол?
И абсолютно неожиданно для самого себя я вдруг ответил:
— А потому что мы разбили фашистов под Сталинградом…
(Ни тогда, ни сейчас не могу понять, почему именно эти слова пришли мне на ум в ту минуту.)
Первый секретарь райкома комсомола (это он был в военной гимнастёрке) ещё раз внимательно посмотрел на меня, а потом вернулся за стол, но не за тот, большой, за которым сидели члены бюро, а за свой, маленький письменный стол.
— Через неделю у нас в райкоме начнёт действовать Первая летняя комсомольская школа юных истребителей танков, — сказал первый секретарь. — Хочешь быть зачисленным в эту школу?