Я ищу детство
Шрифт:
Ещё будет петь весь табор хором старинные, протяжные цыганские напевы.
Ещё не один раз спляшут Шуня и Зуня, вольные степные девушки.
Ещё выдадут нечто, уже совершенно умопомрачительное по своему темпу, ритму, невообразимой скорости и всё с той же внешней невозмутимостью и бесстрастностью Злата и Злат.
Ещё будут страдать на арене Гитана и Бара, разрывая души зрителям своими низкими голосами и печальными старинными песенными новеллами о печальных и трагических цыганских судьбах.
И я, впечатлительный двенадцатилетний мальчишка, разгорячённый непосредственной близостью
И все книги, которые я не прочитал во время войны из-за войны, и все школьные уроки, которые я пропустил во время войны из-за войны, — всё это восполнится и уравновесится этой большой цирковой театрализованной цыганской сказкой, много раз оживавшей и красочно бурлившей передо мной живыми человеческими голосами и лицами, всё это (уроки и книги) восполнится, а может быть даже и будет превышено, моими цирковыми впечатлениями и знакомством с Гитаной, Барой, Снежаной, Гражиной, дядей Бухути, Шуней и Зуней, Златом и Златой…
Да, всё это ещё будет в моей жизни, всё это ещё возникнет, состоится и произойдёт в моей судьбе, а пока…
А пока я сижу на арене уфимского цирка в цыганском парике рядом с живыми героями своей большой сказки, вижу их лица, слышу их голоса, и сердце моё бьётся в одном ритме с их сердцами, и я чувствую всё и ощущаю всё так же, как чувствуют и ощущают они, и так же, как и они (может быть, только чуть-чуть наивнее), по-настоящему, с полной отдачей всей души переживаю все обстоятельства и детали своей «таборной» жизни.
Я живу внутри своей сказки и, конечно, ещё не подозреваю о том, что случай, приведший меня в цирк, сделал мне величайший подарок, окунув меня одновременно и в живую, реальную, и в сказочную, таборную жизнь одних и тех же людей, в их независимую и вольную, гордую народную традицию со всеми её весёлыми и грустными чертами, со всей её поэзией и прозой, со всеми светлыми и затемнёнными сторонами её жизненного уклада.
Одним словом, я довольно неплохо устроился летом сорок второго года в уфимском цирке. Выходил каждый вечер на манеж в театрализованном аттракционе «Свадьба в таборе», по утрам тренировался с акробатами братьями Довейко и готовился принять участие в их номере. Всё шло хорошо, и, если бы не война, я был бы, наверное, почти счастлив.
Два события оборвали мою жизнь в моей розовой цирковой сказке. Осенью сорок второго года мы получили похоронную на папу. Она была неправильной. Уже через день маму вызвали в военкомат и объяснили, что произошла ошибка.
Но в тот день, когда об ошибке ещё ничего не было известно, всё затянулось вокруг нас чёрным пологом.
Я почти ничего не помню о том дне. Я сидел в нашей проходной комнате на стуле возле кровати, на которой лежала мама, и молчал.
К нам приходили соседи, мамины знакомые с работы, что-то говорили, пробовали утешать…
Потом всё разъяснилось. Всё снова вроде бы стало таким же, каким было и раньше, и вместе
Несколько дней подряд я выходил из дома со странным чувством пустоты в ногах. Мне казалось, что я обязательно встречу во дворе ещё одного посыльного из военкомата, и он скажет, что первое извещение было правильное, а второе — неправильное, и тогда это наступит уже навсегда.
Я ощутил вдруг какую-то страшную неуверенность во всех своих поступках. Мне было всё равно, куда идти и что делать. У меня пропал аппетит. Мне было всё безразлично. Я потерял всякий интерес к жизни.
Несколько дней я ни разу не ходил в цирк. Сидел у окна и смотрел во двор. Всё потеряло свою ценность и привлекательность. Меня охватило абсолютное равнодушие.
Я понимал, что так нельзя. Нужно было что-то делать. Надо было стряхнуть с себя оцепенение и апатию. Нужно было что-то учинить над собой.
И тогда и произошло то самое, второе.
С недавних пор в цирке у нас появился один парень. Был он года на три старше меня. Звали его Юрка Михалев. Это был довольно противный субъект — белобрысый, ушастый, с оттопыренной верхней губой.
Юрка нанялся помощником осветителя, но большую часть времени проводил около нашей цыганской палатки. Он сразу же вошёл в деловой контакт с некоторыми статистами ансамбля и очень быстро нашёл с ними общий язык. Его посылали за водкой, отправляли на рынок продавать кое-что из барахла и вообще с первого же дня «наладили» для исполнения всяких мелких поручений, от которых я, как «ветеран» цыганского общества, имел уже нахальство иногда отказываться.
Михалев оказался исключительно пронырливым и дошлым малым, особенно по торговой части. Вскоре он уже вёл самостоятельные коммерческие операции с нашими статистами, что-то бесконечно покупал, продавал, обменивал, считал и пересчитывал всё время какие-то деньги. Со мной Юрка держался снисходительно, как старший по возрасту, но открыто драться не лез, зная о моих хороших отношениях с элитой ансамбля.
Пока меня несколько дней не было в цирке, Юрка сумел втереться в доверие к Гитане и Баре, оказав им какие-то коммунальные услуги, а также завоевал расположение певиц Гражины и Снежаны. Когда я пришёл, он уже почти полностью овладел моими законными позициями «сына цыганского полка» (как называл меня дядя Бухути), которые я завоевал с таким трудом.
Не смог Михалев только подлизнуться к Шуне и Зуне — обе солистки балета сразу же выразили Юрке полнейшее презрение. Шуня и Зуня были верными товарищами. Они целиком стали на мою сторону, и, таким образом, ни мой чёрный парик, ни моё место среди «цыганят» ансамбля (к которому он рвался изо всех сил) Михалеву доверены не были.
С моим возвращением всё по-прежнему стало на свои места.
Тогда Юрка решил не враждовать со мной, а войти в деловые отношения и заключить союз. Совместная эксплуатация такого сладкого места, такого золотоносного участка, как цыганский ансамбль, было, наверное, с его точки зрения, гораздо более выгодным и прибыльным делом, чем борьба за единоличное господство в нём.