Я ищу детство

Осипов Валерий Дмитриевич

Нас о чём-то спрашивают. Можно ли отоварить послезавтрашние талоны? Когда надо ждать прибавки? Как будто бы мы должны или можем знать обо всём этом.

На нас смотрят как на героев — ведь мы привезли хлеб почти к самому открытию магазина (на двадцать минут только и припозднились). А ведь когда не удаётся обойти всех на раздаче, мы приезжаем на полтора-два часа позже. И очередь терпеливо ждёт, переминаясь с ноги на ногу перед замком на дверях.

А может, мы с Филимоновым и в самом деле герои?

Две тётки принимают

у нас десять лотков, расписываются в бумаге, подмигивают Филимонову (зачем? почему? — об этом я пока ещё ничего не знаю), и мы торопимся дальше.

Около второго магазина всё повторяется — толпа вокруг нас, вопросы, завистливые взгляды. И снова на нас смотрят как на героев — мы вовремя привезли сегодня хлеб.

Ещё десять лотков берут из возка — и к третьему магазину. И здесь то же самое — вопросы из очереди, благодарные взгляды, зависть мальчишек и девчонок моего возраста.

Всё. Возок пустой. Мы заезжаем в пустынный переулок, я достаю веник и осторожно, тщательно подметаю возок, сгребая все крошки до одной к центру фанерного настила. Филимонов выбирает самые крупные крошки, а остальное отдаёт мне — это и есть моя зарплата, мой заработок, главная статья моего дохода.

Я быстро бросаю в рот несколько горстей, а последнюю несу Кате. Лошадь смотрит на меня своими огромными влажными фиолетовыми глазами и, затаив дыхание, чтобы не сдуть крошки, осторожно берёт мягкими губами с моей ладони остатки хлебной пыли, фыркает и облизывает мне ладонь.

— Ишь ты! — каждый раз удивлённо говорит старик Филимонов, наблюдая эту сцену. — Руку, значит, тебе целует, благодарит.

Я чешу Катю за ухом, она встряхивает головой — просит ещё хлеба. Но где же его взять? Я развожу руки в стороны, и Катя, всё поняв, понуро опускает голову к самой земле.

— Ладно, садись, — зовёт меня Филимонов, — нечего её, попрошайку, баловать.

Я залезаю на передок, и прижимаюсь к филимоновскому тулупу. Холодновато мне всё-таки зимой в моей убогой телогрейке.

— Оо-аа!! — хрипло исторгает из себя старик Филимонов, сложнейшее извозчичье междометие, не зафиксированное, очевидно, ни в одной грамматике мира. — Нё-оо-аа!!!

И Катя, несмотря на неопределённость поданной команды, послушно трогается с места. Все невнятные кучерские интонации она понимает в любой фонетической транскрипции.

Мы возвращаемся на двор пекарни. Теперь здесь уже никого нет — ни одна бригада ещё не возвращалась из первой ездки. А чем это объясняется? А тем, что в каждой бригаде всего по две единицы — возница и лошадь, а в нашей — три. Поэтому мы быстрее всех и оборачиваемся, поэтому у нас и самые высокие показатели по тонно-километрам, поэтому хитрый Филимонов у начальства и на виду.

Бригадир мой уходит куда-то в глубину пекарни. Я подхожу к Кате. Это самые лучшие наши с ней минуты. Мне даже крошек филимоновских не нужно, лишь бы побыть вдвоём с Катей.

— Есть хочешь? — спрашиваю я у лошади. —

Ничего, потерпи, что-нибудь придумаем. Ты же хорошая лошадь, всё понимаешь. Старик наш пошёл к пекарям. Может быть, вынесет тебе какую-нибудь корочку.

Катя кладёт мне голову на плечо и закрывает глаза. Я вытираю рукавом телогрейки пену с её губ, отстёгиваю железный зауздок и вынимаю его у Кати изо рта.

— И зачем только такой умной лошади суют в рот какое-то противное железо? — удивлённо спрашиваю я. — Это глупых жеребцов надо зануздывать до крови. А умная лошадь сама всё может сделать— и направо повернуть, и налево, и остановиться, и с места тронуться.

Катя, не открывая глаз, тяжело вздыхает. Да уж, конечно, давно бы надо понять — кому надо рвать губы железом, а кому и не надо.

— А есть мне тоже хочется, — продолжаю я, — ещё как хочется. Я бы сейчас, например, макарон целую кастрюлю съел. А кто даст? У всех самим не хватает. Война.

Катя открывает один глаз и смотрит на меня. Конечно, война, кто же этого не знает.

Появляется старик Филимонов. Полушубок его подозрительно оттопыривается с одного бока. Ага, бригадир, значит, не зря ходил к пекарям. Пришёл не с пустыми руками — меньше полбуханки не принёс.

Филимонов суёт руку за пазуху, отламывает под полушубком кусок и даёт мне. Потом отламывает кусок себе и, воровато оглянувшись, мгновенно сжёвывает его и глотает. Отламывает себе ещё кусок, и ещё, и так же быстро проглатывает.

— А Кате? — насупившись, спрашиваю я, держа в руке свой кусок.

— Чего Кате? — жуя, спрашивает Филимонов.

— Дай Кате корку!

— А этого не хочешь? — вынимает Филимонов из-за пазухи кукиш.

Катя, учуяв запах свежего хлеба, оборачивается к нам и смотрит на нас жалобно и беспомощно. Конечно, если бы у неё были знакомые пекари, она бы поделилась с нами хлебом.

— Тогда я свой ей отдам! — говорю я.

— Дело хозяйское, — улыбается Филимонов.

Я протягиваю Кате свою корку. И голодная лошадь, как всегда осторожно, берёт у меня из руки кусок хлеба.

Филимонов, перестав жевать, долго смотрит на меня. Потом, вздохнув, отламывает второй кусок и отдаёт его мне с явным сожалением.

— Хлестануть бы тебя кнутом за такие дела, — задумчиво говорит он, — да люди смотрят. Это надо же — у всех на глазах скотине хлеб скармливает.

Во двор начинают втягиваться остальные бригады, закончившие первую ездку позже нас. Филимонов прячет общипанные полбуханки под передок и начинает загружать возок новыми лотками.

Первый раз старик Филимонов ударил меня кнутом на товарном дворе городского вокзала. Мы долго ехали на вокзал через весь город вдоль трамвайных путей. Трамваи в тот день не ходили — не было тока. Пустые, неподвижные вагоны неприкаянно и непривычно стояли во всю длину улицы Ленина. На проводах висел иней.