Я ищу детство
Шрифт:
— Но для этого надо будет поработать, — делает строгое лицо старший брат, — семь потов с тебя сгоним.
— Хоть двадцать! — восторженно кричу я.
Я уже «старый» циркач и понимаю, что это значит — попасть в такой номер, как «Братья Довейко»!
Акробаты снова берутся за «лонжу» и начинают таскать меня по всей арене.
— Алле, ап!
Я прыгаю, переворачиваюсь, становлюсь на ноги.
— Алле, ап!
Сильный подкрут за спину, и, не удержавшись, я падаю на арену.
— Ничего, вставай! Сто раз должен упасть, а на сто первый получится…
Владимир
— Алле, ап! Ещё раз!
— Алле, ап! Ещё раз!
— Алле, ап!..
— Стоп! — вскакивает с барьера Владимир Довейко. — У меня гениальная идея! Его завтра же можно ввести в наш номер…
— Каким образом?
— Хорошо работать сальто с трамплина он всё равно не научится даже через месяц…
— Пускай плохо работает, пускай падает, пускай старается. Зрителю это понравится — ребёнок учится прыгать.
— Если будет падать, не понравится, — уверенно говорит Владимир Довейко. — Это жестоко, когда ребёнок падает. Может шею себе сломать. В лучшем случае будут смеяться. А нам нужен не комический эффект, а романтический!
— Что ты предлагаешь?
— Мы работаем номер до середины. А потом выбегает он — маленький акробат. Он хочет прыгать, но не умеет. И мы начинаем учить его прямо на глазах у зрителей. Надеваем «лонжу», и делаем то же самое, что и сейчас. Показываем педагогику, открываем «секреты», демонстрируем свою лабораторию!
— Над этим тоже могут смеяться, — говорит младший брат.
— Могут, — соглашается Владимир Довейко, — но это будет уже другой смех. Ребёнку не будет грозить опасность, мы страхуем его. Мы учим человека летать. На глазах у зрителей. Публичное обучение! Проходим с ребёнком на «лонже» один круг и отпускаем его. И вызываем у зрителей симпатии к себе, и сами отдыхаем. И с новыми силами, и с дополнительными симпатиями зрителей приступаем ко второй половине номера и под гром аплодисментов заканчиваем номер на «ура»!
— Богатая идея, — сразу же говорит старший брат. — Действительно, хоть завтра можно выпускать его на арену.
— Ну, завтра ещё нельзя, — возражает младший брат, — недельку надо порепетировать. Пусть хоть немного привыкнет к арене.
— А чего ему привыкать? Он в «Свадьбе в таборе» каждый вечер на арену выходит.
— Так то массовка, а здесь отдельный номер. Смущаться будет.
— Ну и пусть смущается, очень хорошо.
— Чего же тут хорошего?
— Неужели не понимаешь? Детскую непосредственность зритель всегда хорошо принимает. И в кино, и на манеже. Это старый закон зрелища. Я за то, чтобы через пару дней вводить его в номер. А через месяц мы его научим прыгать без «лонжи». На глазах у зрителей! И «лонжу» снимем на глазах у зрителей… Нет, нет, это богатая идея. Молодец, Володька! Цыгане не зря его к себе взяли, они в этих делах толк понимают. Ребёнок на арене всегда хорошо смотрится. Особенно во время войны.
А ребёнок (то есть я) стоит рядом и всё слышит. Как его непосредственностью будут утеплять номер акробатов Довейко. Как его, засупоненного в «лонжу», будут таскать по
Ну что делать! Таковы законы цирка, таковы жестокие законы публичного зрелища. И если ты пришёл в цирк, если ты не можешь жить без цирка, просовывай голову в ярмо этих законов.
— Ну как? — посмеиваясь, смотрит на меня Владимир Довейко. — Согласен?
— Дяденьки Довейки, — плаксивым голосом начинаю говорить я на манер какого-то жалкого сельского хлопчика, — я на всё согласный, только бы прыгать скорее научиться. Я хоть завтра вместе с вами выйду. А манежа я нисколечко не боюсь, я к нему привык. Я его как пять пальцев знаю.
— Ну, поздравляем с вступлением в цирковую семью Довейко, — пожимает мне руку Владимир Довейко.
Старший брат и младший присоединяются к нему.
О, я на вершине блаженства! Исполнилась, кажется, самая заветная моя цирковая мечта. Меня взяли в отдельный номер. И в какой номер!
— Дяденьки Довейки, — нахально вру я, — я ничего не боюсь! Я с пятиметровой вышки в воду прыгал! Я на парашюте в парке культуры прыгал!.. Вы меня хоть под самый купол бросайте, я не испугаюсь… Я самого Зевса не боюсь! И пантеру Ляльку не боюсь. И медведя не боюсь…
Братья Довейко, глядя на меня, дружно хохочут.
От обеда до начала представления — целых четыре часа. В это время цыгане умирают от безделья. Делать абсолютно нечего, выпить — нельзя. Гитана строго-настрого запрещает между обедом и представлением. «Чавэлы» садятся на пустыре, в лопухах, перекинуться в картишки.
Я сажусь рядом и наблюдаю за игрой. Сам я, после проигрыша всей своей первой зарплаты, дал себе клятву — не играть больше никогда в карты на деньги. (И, надо сказать, что именно эту клятву — в отличие от многих других — я каменно выполняю всю жизнь.)
— Эй, молодой, красивый! — смеются «чавэлы», глядя на меня. — Возьми одну карту, не порть компанию!
Я отрицательно качаю головой.
— Зачем мальчишку звать, зачем ребёнка портить? — неодобрительно качает головой дядя Бухути, разглядывая свои карты, которые он веером держит перед собой в одной руке. — Не надо мальчишку портить.
Позавчера дядя Бухути два раза посылал меня за водкой в буфет гостиницы «Башкирия». После исполнения каждого заказа я получал право довести медведя на поводке до угла палатки и обратно. Эту сделку Бухути считал вполне справедливой — обе стороны и рисковали, и возмещали свой риск приятными для себя деяниями.
Но звать меня играть в карты, зная, что я «завязал», Бухути считал абсолютно безнравственным.
Я сижу около играющих «по маленькой» цыган (главная, крупная игра будет вечером, после представления, около костра) и предаюсь своим мыслям по поводу того, что произошло сегодня на манеже. Неужели Довейко возьмут меня в номер? Неужели это правда? А как же быть со «Свадьбой в таборе»? Придётся успевать и здесь и там.