Я ищу детство
Шрифт:
Любимым занятием Арнольда было заменять иностранные клички своих питомцев обыкновенными русскими именами. Он даже пытался называть их фамилиями некоторых артистов, но этот номер не прошёл — артисты пожаловались директору.
Всё свободное от подметания арены, переноски и починки реквизита время я проводил, естественно, в палатке зверей.
Арнольд и Бриллинг охотно приняли меня в свою компанию. (Я с утра до ночи помогал им ухаживать за животными, убирал клетки, выносил мусор, мыл полы.) Дрессировщик и его помощник регулярно воровали мясо у хищников и любили жарить шашлыки в самом центре звериной палатки, не
Но если артисты запаха жареного мяса не слышали (он заглушался более сильными «ароматами», шедшими из клеток), то зверей, конечно, шашлычные оргии Арнольда и Бриллинга чрезвычайно волновали. Просунув головы между прутьями решёток, животные очень неодобрительно наблюдали, как их «руководители» колдовали по вечерам после представления над самодельным мангалом, сдержанно облизывались и протягивали лапы, особенно Зевс, в сторону мангала, требуя справедливого дележа.
Ночью в звериной палатке раздавался голодный вой, особенно неистовствовали Зевс, шакалы и Польди и утром председатель местного комитета хромой клоун Пинелли (О. И. Куценко) с отвращением говорил:
— Опять Арнольд звериное мясо сожрал.
И вывешивал объявление о заседании месткома с единственным пунктом повестки дня, написанным красными буквами, «О моральном облике участников аттракциона «На арене хищники».
Выгнать Арнольда и Бриллинга было нельзя — некому передать зверей. И поэтому заседания месткома каждый раз заканчивались (под рёв некормленого Зевса и вой Польди) клятвенными обещаниями руководителей аттракциона «На арене хищники» никогда больше не допускать повторения подобных явлений, позорящих честь и высокое звание артиста советского цирка.
Но проходило несколько дней, и всё повторялось — в цирк привозили новую партию мяса, и старики с утра начинали похихикивать, в обед покупали на рынке бутылку самогона, а вечером, после представления, разжигали свой мангал.
Однажды я не выдержал. Пожалуй, это был первый такой крупный гражданский поступок в моей жизни.
— Вы жулик, — сказал я Арнольду, когда он отхватил от порции Зевса самую вкусную кость. Бедный Володя только грустно моргал в клетке своими старческими подслеповатыми глазами в светлых и длинных рыжих ресницах.
— Что-о? — угрожающе потянулся за хлыстом Арнольд.
— Вы жулик, — твёрдо повторил я и тоже взял в руки кнут, с помощью которого мне приходилось иногда влиять на поведение супружеской пары шакалов и сумасшедшей пантеры Ляльки.
— Вольф, ты слышишь? — удивлённо поднял брови Арнольд. — Маленький мальчик хочет меня оскорбить.
— Пускай убирается к шорту! — крикнул Бриллинг. — Пускай немедленно уходит от шифотных. А то я выпущу на него Фолодю.
— Ну и уйду! — отшвырнул я в сторону кнут.
Уходя, я откинул полог палатки и крикнул Арнольду и Бриллингу самое страшное, что можно было сказать человеку в России летом сорок второго года:
— Немцы проклятые!
И убежал.
Мне было, конечно, жаль расставаться с милягой Зевсом, психованной Лялькой, дружными шакальчиками Соней и Сеней и слонихой Шурочкой. Но безропотно смотреть, как обкрадывают выжившие из ума старики своё беззащитное зверьё, тоже не было никаких сил.
Тем более, что мне уже не хотелось больше быть дрессировщиком. У меня было
В ансамбле были почти одни женщины (мужчин взяли на фронт), и хотя мне было только двенадцать лет, я очень лихо вписался в художественный орнамент ансамбля, научился плясать чечётку, носить лохматый чёрный парик, зелёную плисовую рубашку, фиолетовые бархатные шаровары и красные сафьяновые сапоги.
Но главное было даже не в этом. Главное заключалось в том, что в аттракционе «Свадьба в таборе» был свой медведь (настоящий бурый медведь), и я, конечно, надеялся, что со временем сумею завоевать доверие однорукого проводника медведя дяди Бухути и вместе с ним буду водить косолапого артиста по арене цирка.
Мне хочется описать один лишь день (как он сохранился в памяти) моего «артистического» бытия в ансамбле среднеазиатских цыган, выступавших летом сорок второго в уфимском цирке с аттракционом «Свадьба в таборе».
Раннее летнее утро в передвижном цирке шапито. Первой в палатке цыганского ансамбля просыпается его художественная руководительница шестидесятилетняя Гитана. (Никто и никогда не называл её ни по отчеству, ни по фамилии — просто Гитана, и всё.)
С папиросой в зубах нечёсаная черноволосая Гитана сидит в красной юбке и зелёной кофте у входа в палатку и с отвращением взирает на весь белый свет. Нет сейчас в целом мире такой святыни, которую Гитана трижды не прокляла бы самыми последними словами. Вчера ей чуть не до середины ночи приходилось разбирать конфликт между двумя примадоннами ансамбля, Гражиной и Снежаной, которые перед самым выходом на арену разошлись во взглядах на вокальные достоинства друг друга и подрались.
Гитана двумя могучими пинками навела порядок среди вокалисток, но после представления Гражина и Снежана снова сцепились. Гитана действовала как боксёр-тяжеловес. Увесистые её боковые «свинги» несколько повредили внешние данные примадонн, но мир был восстановлен. Снежана и Гражина со слезами обнялись, послали за водкой, поднесли стакан своей миротворице, но, выпив, снова заспорили и покатились по земле, кусая и лягая друг друга.
Гитане, ушедшей было спать, опять пришлось их разнимать, утирать им слёзы, мирить, пить вместе новую бутылку — и так продолжалось полночи. (Гитана в ансамбле была вроде вожака в таборе, и решающее слово при разборе всех спорных ситуаций, как и все юридически-правовые функции, принадлежало только ей одной.)
В результате сейчас, утром, невыспавшаяся Гитана сидит у входа в палатку, курит и мается с похмелья.
Из палатки в зелёной юбке и жёлтой кофте выходит её партнёрша по исполнению обрядовых таборных песен старая цыганка Бара (по возрасту она занимает второе, после Гитаны, место в ансамбле). В зубах у Бары тоже папироса — я никогда в жизни не видел ни одной некурящей цыганки. Ростом Бара ещё ниже Гитаны и соответственно гораздо толще.
Уперев руки в пухлые бока, Бара несколько секунд с трагической пристальностью смотрит на Гитану. На глазах у Бары навёртывается неподдельная слеза.