«Я крокодила пред Тобою…»
Шрифт:
– Ишь как! Да ты циник. Поглядим еще, кто кого куда поставит. Твое здоровье! – Володя выпил, не чокаясь.
– А кто кого любить будет, тут правда твоя, Вова, время покажет.
Олег сидел, не притрагиваясь к еде. Водка не цепляла. «Неприятный разговор, – Калугин думал о Марине, – неужели он не понимает? На что надеется? Ушел бы сам, без этих никому не нужных понтов. Все равно уже им ничего не склеить, так еще и унижение сидит терпит. Странный малый. Совсем нет чувства достоинства». Олег разлил остаток водки, нацепил на вилку притопленный в салатном соке хлеб и махом выпил. «Реально,
– Вова, тебе пора, – Калугин взял гитару, он не собирался играть теперь, но ему нужно было чем-то помимо стопки занять руки.
– Я сам знаю, когда мне пора. Слушай, а ты знаешь, что все возвращается?
– В смысле?
– В прямом. Все возвращается тебе со временем. Сегодня ты мне вот так, а потом когда-нибудь сам окажешься в дураках.
– Я в дураках не окажусь, я ситуацию всегда контролирую.
– Каков фрукт! Все под контролем, значит? И чувства?
– Чувства – в первую очередь.
– Ну и где тогда твоя любовь? Любовь через ОТК?
– А я тебе о любви не говорил. Ты что, слышал, что я сказал «люблю»?
– Э-э, парень, да ты не простак! Так я и думал. Другой интерес у тебя здесь, жаль мне Маринку.
– Ты бы ее раньше жалел. Сидишь сейчас, строишь знатока человеческих душ. Философа включил. А в жизни все просто. Просто все, Вова! Простак, не простак. Есть женщина, твоя женщина! – так люби ее, береги, цени, дари цветы! Гуляй с ее ребенком, посуду ей мой. Отвези ее в отпуск. Вы когда вместе отдыхали?
– Шесть лет назад…
– Молодец! Когда она от любви задыхалась, а не от слез? Когда тебе носом в плечо утыкалась, засыпая? Ты кофе ей варил утром хоть раз? Ты пальцы ей целовал?
– Почему пальцы? – Вова растерялся.
– А почему не пальцы? – Олег все больше заводился. – Что для тебя, вообще, любовь? Перепихон ночью под одеялом? «Мариша, что у нас пожрать сегодня?»
– Нет, почему… – Вовка растерялся и окончательно сник. Он не знал, что для него такое любовь. Он думал, любовь – это чтобы всегда было просто тепло. А сейчас ему холодно.
«Похоже, я в точку, – Калугин злорадствовал, – сам напросился, дуэлянт хренов».
– Я люблю их, Олег. Я ей пальцы не варил и кофе не целовал, э-э, ну, то есть, наоборот, ну… это… у меня внутри горит все, я понимаю, что конец… я умру без них, подохну, как бездомный пес…
– Не надо пафоса, не сдохнешь.
– А ты жестокий. Ты не сможешь ее любить.
– А ты добрый. И смог. Но вот как-то по-своему смог, по-особому. Так, что всю душу из нее вынул. Горит у него… А у нее не горит?! Все эти годы, что вы вместе? Не горит?! Слушай, тебе реально пора. Не отрезай хвост по частям. Сейчас тебе надо встать, выйти из дома и… и навсегда. Не появляйся здесь. Ей надо забыть тебя, как кошмарный сон. На вот тебе, на посошок, – Олег откупорил вторую бутылку и налил Володе водки в стакан.
Марина давно уложила дочку и, застыв, тихонько стояла в коридоре, слушая мужской разговор. По ее щекам текли горячие слезы. Сначала необычное чувство пощекотало ей где-то в животе, ее женское самолюбие. Два орла, два красавца – кто кого – за нее бьются. Но это чувство быстро исчезло, и пришли отчаяние и страх. Зачем все это? Зачем она позволила им встретиться? Почему сама все не решила? Марина смотрела на Вовкин профиль, его безвольный рот, на стакан водки, который он грел в ладонях, принимая слова Олега как пощечины. Вот ее мужчины, возможно, бывший и, возможно, будущий. Ей было безумно жаль Володю, к Олегу она не испытывала ничего, кроме непонятного чувства неприязни, которое родилось из-за его неожиданно наглого, как ей казалось, отношения к ситуации. Было ощущение, что посторонний человек пришел в давно обжитый, такой родной, просто немного неприбранный, дом и, не снимая
обуви, стал ходить по чужим ему комнатам, заглядывая в каждый шкафчик. «Как странно. Я ведь не люблю Олега… И зачем позволяю ему унижать Машкиного отца? И Вовку не люблю. Тогда почему его так жаль? Вечная бабья жалость, тебя по морде, а ты – за его сапоги: прости, родной!»
– А-а, Мариша, ты подслушиваешь? – Калугин отвернулся от Володи. – Иди-ка к нам! Давай выпьем.
– Не подслушиваю. Машку укладывала.
– Поешь, лапа, ты совсем ничего не ела.
Марина села за стол. Какое-то время они сидели втроем и молчали. Володя встал и пошел в коридор.
– Ты куда? – спросила Маринка.
– Домой. К маме. А что? Мне сказали, что мне пора.
Марина сидела, опустив голову. Слезы лились не переставая.
– Вов…
– Марина, не начинай. Отпусти его, – Олег положил ладонь на ее руку.
– Олег…
– Марина, все! Что за мазохизм?
– Да, Марина, не начинай, – Володя медленно обувался. – Я хочу поцеловать дочь на прощание.
– Она спит, разбудишь… – тихо ответила Марина.
– Вова, слушай, кончай спектакль! На какое прощание! Завтра придешь и целуй дочь, сколько хочешь. Прекрати Маринку травить, не видишь, что ли, ни хрена? – Калугин встал в проеме кухонной двери.
Маринка завыла в голос. Она сидела, положив голову на сложенные на столе руки. У нее началась настоящая истерика. Олег выскочил в коридор и близко подошел к Володе.
– Дождался? Три секунды тебе!
– Олег! Не тронь его! Убирайтесь оба! Володя, подожди!.. – Марина побежала в коридор, Олег преградил ей путь.
– Отойди, – Марина попыталась оттеснить Олега. Он не двинулся с места.
– Марина, пожалуйста, успокойся, он уходит. Да уйдешь уже ты, в конце концов, или нет?!
Они стояли лицом к лицу, Володя и Олег. Марина вцепилась в руку Калугина и смотрела на Вовку. Она плакала, ей было жаль его, жаль себя и Машку, вместе с ним навсегда уходила их любовь, которой не было. Она физически чувствовала, как что-то обрывается внутри.
– Лукьяненко, что ты наделал? Гад! От тебя одна боль! Убирайтесь оба! О-оба-а! Олег, пусти меня! Да пусти же!
– Не пущу!
Олег крепко держал вырывающуюся Маринку.
Вовчик открыл дверь, сделал шаг за порог.
– Вовка, подожди! Подожди! – Марина рвалась к нему.
– Да иди ты уже! – кричал Олег, сдерживая вырывающуюся Маринку.
Лукьяненко медленно сделал второй шаг, третий и начал быстро спускаться по лестнице. С нижнего этажа до Марины донеслось истеричное, нарочито беспечное, отчаянное Вовкино: