Я — легионер. Рассказы
Шрифт:
И вдруг человек вскочил на ноги. Его чуткий олух уловил голоса. Римляне! Они шли, оживлённо разговаривая, непринуждённо смеясь.
Пастух сжал ладонь, словно в ней была не горсть песку, а горло недруга. Из кулака потекла жёлтая жижа. Не раздумывая, он бросился в море и поплыл к плоской, вытянутой косе.
Местные жители, геты, прозвали его Меченым за рубцы и шрамы на теле. Никто не знал его настоящего имени, потому что он был продан в рабство ребёнком. Рассказывали, что он провёл много лет на корабле, поднимая и опуская тяжёлое весло, и это ожесточило его душу. У него не было семьи. Дочери и жёны рыбаков избегали его. Он никогда не смотрел людям в глаза, изъяснялся на каком-то странном языке, смешивая греческие и латинские слова с наречием своего народа. Он умел читать не хуже тех, кто приходил из города собирать налоги.
Пастух вышел из воды, отряхнулся, с опущенной головой зашагал в глубь косы, туда, где из песчаных надутых ветром холмов поднимались желтоствольные сосны. И тут ему бросилась в глаза вытащенная на берег лодка. Как он её не заметил сразу? «Здесь кто-то должен быть». Едва успев это подумать, пастух увидел человеческую фигуру. Незнакомец сидел у сосен спиною к морю. Кто бы он ни был, его присутствие здесь раздражало. Но вдруг человек встал. И пастух разглядел белую римскую тогу. Римлянин! Наверное, один из тех, кто прибыл на корабле в Томы. От них и здесь не скроешься! Решение пришло сразу. Этот должен ответить за всё. Только так можно покончить с прошлым, которое жгло и преследовало, как навязчивым сон. Рука сама вытащила из ножен на поясе кривое лезвие. Пастух взял нож в зубы, чтобы было удобнее ползти. Он должен приблизиться к врагу незаметно. С десяти шагов он попадёт в него без промаха.
И вдруг пастух услышал всхлипывание. Он оглянулся. Трудно поверить, что плачет этот человек в тоге. Но вокруг не было никого другого. Плачущий римлянин! А ему казалось, что римляне только заставляют плакать других. Люди плачут от боли и обиды. Он тоже плакал в первые месяцы своей неволи. Но потом у него иссякли слёзы и в душе осталась одна ненависть и жажда мести. Кто мог обидеть этого римлянина? Кто причинил ему боль?
Пастух прислушался. Этот удивительный римлянин уже пел. И песня его была широка, как море. Откуда в квакающей римской речи вдруг появилось столько величавой мудрости, грустного раздумья и хватающей за сердце тоски? Этот римлянин — певец. А все певцы — любимцы богов. Даже дикие звери не трогают их. Дельфины высовывают головы из кипящих волн и внимают звукам песен.
Пастух засунул нож за пояс, встал и медленно зашагал к соснам. В нескольких шагах от них он остановился и, дождавшись, пока римлянин закончит свою песню, спросил:
— О чём ты поёшь, чужеземец?
Римлянин спокойно повернулся. Он был немолод. Время посеребрило его виски, но в глазах, сохранивших юношеский блеск, не было ни испуга, ни удивления. Наверное, это смелый человек, не боящийся встречи с незнакомцем. Или, может быть, он не дорожит жизнью?
— Я пою о родине, с которой меня разлучила судьба, — сказал римлянин. — Когда-то своими песнями я учил смертных радостям любви. Это были весёлые и задорные песни. Многих они заставляли забывать о том, что отнята свобода. И сам я готов был об этом забыть. Вот уже девять лет, как меня изгнали из Рима в этот пустынный и безотрадный край. Вот уже девять лет, как я слышу ломаную греческую и латинскую речь. У меня нет друзей. Да откуда они могли бы здесь взяться, если всё римское здесь внушает неприязнь?
— У тебя есть о чём вспомнить, — молвил пастух. — Ты был счастлив на своей родине.
— У меня остались одни воспоминания.
— Воспоминания бывают разными, — продолжал пастух. — Одни расширяют твоё бытие. Ты живёшь и минувшим и настоящим. Другие — как тяжёлая железная цепь. Идёшь, а они тянут тебя назад.
Римлянин удивлённо вскинул голову. Он не ожидал услышать от варвара такую мудрую речь.
— Ты очень хорошо оказал о воспоминаниях. Но у человека должно быть будущее. Я же потерял всё, кроме жизни, которая даёт мне чувствовать всю горечь бедствий. На мне нет больше места от ран. Моя Фабия больше не пишет мне. А как она рвалась за мной в прощальную ночь! Я не взял её, надеясь, что, оставшись в Риме, она добьётся для меня прощения. Шли годы. Прощения не было. Крутобокие корабли, увозившие отсюда воск, шкуры и рыбу, унесли и мои тристиа. [38] Но мои жалобы не смягчили сурового сердца Августа. Новый правитель ещё хуже прежнего. Вчера в Томы пришла трирема из Рима. Может быть, на ней тайный убийца. Если бы я был отравителем или вором, меня бы здесь не
38
Тр'uстиа — жалобные и печальные песни Овидия. Слово это стало нарицательным.
Пастух слушал, проникаясь всё более и более сочувствием к этому удивительному человеку. Судьба римлянина ему близка. Горе понятно. Римлянин плакал от одиночества и бессилия изменить свою судьбу. У него не было будущего.
Помолчав немного, римлянин приподнял исхудавшее лицо, обрамлённое спутанными седыми волосами. Огромные горящие глаза смотрели с ожиданием, в них чувствовалось, беспокойство.
— Я не надеялся здесь кого-нибудь встретить, — сказал римлянин прерывающимся от волнения голосом. — Этот мыс всегда казался мне глухим и пустынным. Мне хотелось самому свести счёты с жизнью. Но раз судьба столкнула меня с тобою, я решаюсь просить тебя об одной услуге. Руки мои не привыкли к мечу. Смертоносное железо противно музам. Удар может оказаться неверным, смерть — долгой и мучительной.
Римлянин наклонился и быстро поднял с земли меч. Его короткое лезвие блеснуло на солнце.
— Вот, возьми!
Пастух попятился. В глазах его сквозил ужас.
— Нет! Нет! — пробормотал он. — Я не могу, я не хочу тебя убивать! И разве ты виноват в том, что со мною было?
Сейчас пастух уже не помнил о том, как совсем недавно с ножом в зубах он подкрадывался к римлянину, чтобы лишить его жизни. Что же произошло в эти несколько минут? «Этот римлянин не такой, как другие, — думал пастух. — Он слишком хорош для Рима. Но почему он не может жить без своего города, принёсшего ему горе? Почему ему мало этого простора, этих сосен, этих синеющих на горизонте лесов?»
— Остановись! — кричал римлянин. — Заклинаю тебя богами, остановись!
Пастух бежал к берегу, увязая по щиколотки в глубокая песке. «У каждого есть счёты с жизнью и богами, — думал он. — А я не могу быть убийцей».
— Уведи мой чёлн, — услышал он голос издалека. — Утопи его в море. Я не хочу, чтобы они узнали, как умер Овидий.
Пастух направился к лодке. «Овидий… — думал он. — Римлянина зовут Овидием». Он никогда не слыхал этого имени. Да, этот римлянин не такой, как другие.
Пастух шёл по берегу вдоль моря. Языки волн зализывали следы.
Я — легионер
Человек этот, на которого у нас в Путеолах [39] никто бы не обратил внимания, обладал какой-то удивительной властью над новобранцами, выстроенными на утоптанной пхощадке в два ряда. В его неторопливой, размеренной походке, в манере держать голову, в словах команды, которые он вытягивал из себя, чувствовалось превосходство, словно Луцилий (таково его имя) был консулом или легатом, а не простым центурионом. [40]
39
Путе'oлы — небольшой приморский город в Италии.
40
К'oнсул — выборное лицо, обладающее высшей военной властью; лег'aт — помощник консула, командовавший одним или несколькими легионами; центури'oн — младший командир в низшем подразделении — ман'uпуле. — ответственный за воинскую подготовку и поддержание дисциплины.
— Я вас обломаю! — сказал Луцилий, закладывая руки за спину. — Вы поймёте, что такое дисциплина.
И как бы в подтверждение своего могущества он заставил нас бежать на месте. И хотя это было совершенно бессмысленное занятие, не предусмотренное никакими правилами, все покорно поднимали ноги, и я делал то же самое. А потом он приказал нам лечь грудью на землю и не шевелиться. Перценний (так звали моего соседа по палатке) проявил недостаточную расторопность, за что центурион отстегал его прутом. Вряд ли это было больно. Но как-то странно видеть, как бьют рослого парня, который мог бы одним ударом свалить с ног мучителя.