Я люблю тебя
Шрифт:
Это небо в воздушных змеях, как картинка из книжки китайских сказок, и твоя улыбка, мои амур, и твои развевающиеся волосы на ветру, и мои неудачи с этими яркими бумажными птицами. Господи, вот оно, счастье, твержу я про себя, фантастическое, как этот змей, пронзительное, как это весеннее голубое небо, вот оно, счастье, легкое и быстротечное, как проносящиеся сквозь нас минуты нашей жизни.
Когда-нибудь через много лет, в моем роскошном загородном доме, после пустых и холодных встреч с моей дочерью, я буду ронять маленькие желтые старческие слезки, вспоминая об этом дне. Я буду гладить рукой тяжелый шелк гардин и проживать вновь и вновь наш обед в итальянском ресторанчике
Мы возвращались домой поздно вечером на моем-твоем любимом БМВ, слушали, как всегда, музыку и целовались у каждого светофора. Из соседних машин на нас с любопытством поглядывали, но нам было очень приятно все делать по своим правилам, и ты весело махал рукой какому-нибудь зазевавшемуся очкарику, когда мы стартовали впереди всей колонны.
Проезжая мимо Баррикадной, мы вдруг заметили почти что на разделительной полосе лежавшего навзничь мужчину, неестественно раскинувшего руки. Метрах в трех от него лежала ничком женщина. Все как в кино, очень обыденно, тоненькая струйка крови на асфальте, у уголка рта. Невзрачный владелец «Жигуленка» в стареньких джинсах растерянно машет руками, пытаясь привлечь внимание проезжающих мимо машин. Я притормаживаю.
– Что ты делаешь? – почти что кричишь ты, – проезжай, проезжай! Вызови по мобильнику «скорую» и проезжай!
Меня начало мутить, и я припарковалась у обочины.
– Успокойся, ничего особенного не произошло, – повторял ты.
Слишком обыденно. Обычные люди, ветер трепет край плаща, у девушки в волосах заколка с ромашкой, розовый маникюр, платок в синих цветах.
Мы трогаемся. Гробовая тишина, сидим, отвернувшись друг от друга.
– Успокойся, это были и не люди вовсе.
– А кто?
– Да обычные бомжи. Провели ночь в подвале, напились, утром опохмелились, бродили весь день по городу, потерялись, шли по разным сторонам Садового кольца и вдруг увидели друг друга. Ну и ринулись, не глядя на машины, без всяких правил, не разбирая дороги. И их искать-то никто не будет.
– Откуда ты это взял, Марк?
– Я так думаю.
– Хорошее утешение.
Мы решили проехать еще кружок по Садовому, чтобы прийти в себя, даже и не подумав, что обязательно снова будем проезжать это место. Там уже стояла «скорая», машина спасателей, место было освещено фарами машин, и вместо двух тел лежали два аккуратненьких черных полиэтиленовых гигантских пакета, застегнутых на «молнию».
– Мы с тобой такие же бомжи, понимаешь?
– Ты просто расстроена. Мы приехали и легли спать, не сказав друг другу ни слова.
Сегодня мамин день. Уже восемь лет, как ее нет.
С утра раскладываю семейные фотографии. Вот они с отцом в послевоенные годы стоят на фоне Московского университета, и ели вокруг еще совсем крошечные. Вот они на болгарском курорте, и мама в красивом, очень отрытом сарафане, а папа обнимает ее, лукаво улыбаясь. Вот мы втроем, счастливые, мне пять лет, и я держу их обоих за руки – счастливый детский снимок. Вот мама с Наськой.
Моя дорогая мамуля, всегда такая подтянутая, такая сдержанная, удивительные карие глаза, тонкий нос, тонкие губы, безупречная фигура – отбоя от ухажеров никогда не было, а личная жизнь разлетелась вдребезги, как ударившаяся
Разошлись с папой по дурацкой случайности, кто-то нашептал ей, что у него есть другая, и мама выставила его в двадцать четыре часа, потом неуклюжие браки, переписка с отцом, тоже дважды неудачно женившимся, переписка до последнего дня.
Мы с мамой много говорили о любви. Всегда на кухне, таинственно запершись, тихими голосами, как будто сообщали друг другу главные секреты.
– Любовь – это легенда, – любила повторять мама. – Ты придумываешь себе историю, веришь в нее с самого начала и живешь ею, пока жизнь не разнесет ее в клочья. Вот твой Сашка, кем он был для тебя?
Я всегда что-то мямлила в ответ, не соглашалась. Говорила: «Сашка умел доставать что-то с самого дна моих мыслей и дотрагиваться до самого острия моих чувств».
– Вот видишь, какая легенда, – улыбалась мама, – а он на самом деле был простой парень из соседнего двора.
Или Федор. Мама сама пересказывала мне наизусть все мои легенды. Надежный, основательный, мудрый, неумный, но мудрый.
– Так было, ребенок?
– Так.
– А потом что? Показался скучным и ненужным, когда не стало Сашки.
– А потом Борис, талантливый, неповторимый и сияющий, легкий и остроумный, феерический кудесник и фокусник. Тоже легенда, оказавшаяся на деле чем? Банальной историей на два месяца и последствий на полгода. Разбил чужую машину, ты еще потом расхлебывала, выплачивала что-то.
– А папа?
– А папа – это не легенда, а, если хочешь, история моего поколения. Мы, молодые, приехали из разных уголков страны и хотели вместе завоевать этот город, со сверкающими театрами, красивыми витринами и нарядными смеющимися людьми. Мы любили друг друга и завоевывали новый мир. Строили свою легенду. Снимали комнатушку в Жуковском, когда родилась ты, и жили по фильмам, которые смотрели – физики и лирики, предчувствие великих открытий, полет Гагарина… Мы тогда жили на пороге чуда, говоря о любви так же страстно, как и о холодном термояде.
Мама в последние годы жизни считала, что любовь – это совершенно не то же самое, что истерика. Это было главным открытием ее последних лет. «Все, что мы принимаем за любовь, на самом деле – что-то совсем другое, болезнь какая-то. А на самом деле, любовь – это когда ты хорошо спишь, это когда ты находишься в настоящем покое, которого и быть не может без настоящей любви».
Мы спорили об этом очень много, вспоминали ее жизнь, жизнь моей бабушки, выскочившей замуж в сорок лет за чернобрового цыгана и бросившей ради него все на свете, включая и мою маму. Мы говорили об этом с мамой и уже перед самой ее смертью, в одиночном боксе первой градской больницы, где она дотягивала свои дни. Она тогда, по-прежнему любившая по настоящему только отца, говорила о том, что любовь вообще не правильно придумали, что философы и поэты, давшие миру представление об этом чувстве как помешательстве, хуже всех видели истину, что ниша в нашей душе, которую обычно заполняет любовь к мужчине, наверное, вообще создана для чего-то другого.
Может быть, для умиления облаками или восхищения музыкой, или для того, чтобы вообще открылись глаза вовне и видели мир, а не бесконечные узлы собственных неразобранных мыслей и страхов. Она умерла со словами: «Я не долюбила, Ларочка», и сейчас, в ее день, глядя на ее старую пожелтевшую фотографию, где ей лет тридцать – не больше, я повторяю: «Мамочка, моя родная, я тоже не долюбила, и может быть, поэтому я переживаю такую страсть к мальчишке, который мог бы быть моим сыном. Я не выполнила твоих заветов и не нашла любви, от которой хорошо спишь».