Я, Мона Лиза
Шрифт:
— Где Джулиано? — раздался шепот из-под капюшона.
Джулиано де Медичи, младший брат, был настолько же красив, насколько уродлив Лоренцо. Его прозвали любимцем Флоренции — такой он был красавчик; говорили, что вслед ему вздыхали не только женщины, но и мужчины. Заговорщики не могли довольствоваться только одним братом, явившимся в собор. Им нужны были оба — иначе пришлось бы все отменить.
Барончелли бросил взгляд через плечо на скрытое капюшоном лицо сообщника и ничего не сказал. Не нравился ему кающийся грешник; этот тип исподволь вносил во все действо столько праведного религиозного
Но Барончелли-то знал, что Бог здесь ни при чем; это был акт, порожденный ревностью и амбициями.
По другую его руку шипел Франческо де Пацци:
— Что такое? Что он сказал?
Барончелли нагнулся и прошептал в миниатюрное ухо своего благодетеля:
— Где Джулиано?
По лицу Франческо он заметил, как тот пытается подавить страх. Барончелли разделял его опасения. Теперь, когда Лоренцо со своим гостем кардиналом заняли предназначенные им места, вот-вот должна была начаться месса; если Джулиано не появится в ближайшие минуты, весь план рухнет. Слишком высока была ставка, слишком велик риск; слишком большое количество людей вовлечено в заговор, слишком много языков могло развязаться и вызвать толки. Уже сейчас мессер Якопо во главе небольшого отряда из пятидесяти перуджианцев-наемников поджидает, когда прозвучит сигнал церковного колокола. С первым звоном он должен захватить правительственный дворец и поднять народ против Лоренцо.
Кающийся грешник протолкнулся вперед и остановился почти вровень с Барончелли, после чего задрал голову и уставился вверх, туда, где прямо над огромным алтарем завис на головокружительной высоте массивный купол. Капюшон из мешковины немного соскользнул назад, открыв профиль. На мгновение лицо грешника исказила гримаса такой ненависти и отвращения, что Барончелли невольно отшатнулся.
Постепенно взгляд грешника смягчился, по лицу его разлился блаженный экстаз, словно он видел самого Господа, а не обшитый гладким мрамором скругленный свод. Франческо тоже обратил внимание на прихожанина в мешковине и теперь взирал на него, как на оракула, готового произнести первое слово. И оно последовало.
— Он все еще в постели.
Тут заговорщик пришел в себя и тщательно надвинул обратно капюшон, вновь скрыв свое лицо.
Франческо вцепился в локоть Барончелли и опять зашипел:
— Мы немедленно должны отправиться во дворец Медичи!
Улыбаясь, Франческо потащил Барончелли за собой, уводя в сторону от растерянного Лоренцо де Медичи и немногочисленной флорентийской знати, составлявшей первый ряд молящихся. Они не воспользовались ближайшим северным порталом, выходившим на виа де Серви, так как их уход, скорее всего, привлек бы внимание Лоренцо.
Вместо этого парочка двинулась по крайнему нефу, проходившему по всей длине огромного храма — мимо коричневых каменных колонн шириной в четыре человеческих корпуса, связанных высокими белыми арками, обрамлявшими огромные витражи. Франческо напустил на себя благожелательный вид, минуя одного знакомого за другим в первых нескольких рядах и кивая каждому в знак приветствия. Барончелли, двигавшийся как в тумане, тоже старался бормотать приветствия тем, кого знал, но Франческо
Сотни лиц, сотни тел. Без людей собор казался бы сооружением, не имеющим границ; но в этот день, пятое воскресенье после Пасхи, забитый до отказа, он стал тесным и душным. В каждом повернутом к нему лице Барончелли чудилось подозрение.
Первая группа прихожан, которую они миновали, состояла из флорентийской знати: мужчины и женщины в блестящих роскошных одеяниях из отороченной мехом парчи и бархата, утяжеленных золотом и драгоценными камнями. От мужчин пахло розмариновой и лавандовой водой, аромат ее смешивался с более летучим запахом розового масла, которым пользовались женщины, во все эти благоухания вплетались нотки дыма и ладана от алтаря.
Франческо быстро перебирал ногами в бархатных туфлях, двигаясь по мозаичному мраморному полу; миновав аристократию, он вновь посуровел. Запах лаванды усилился, когда эти двое шли мимо рядов мужчин и женщин, одетых в шелка и тонкую шерсть, изредка украшенную золотой и серебряной нитью и даже отдельными бриллиантиками. Сохраняя строгость на лице, Франческо раз или два кивнул своим деловым партнерам ниже его по рангу. Барончелли с трудом дышал; глядя на мелькающие перед ним лица сотен невольных свидетелей грядущего события, он не мог подавить растущую панику.
Но Франческо не замедлил шага. Когда они проходили мимо купцов средней руки, кузнецов и пекарей, художников с подмастерьями, аромат трав уступил место запаху пота, а тонкие ткани — грубо сотканной шерсти и шелку. В последних рядах стояли бедняки: чесальщики шерсти, неспособные приглушить свой неуемный кашель, и красильщики тканей с пятнами темной краски на руках. Одеты они были в лохмотья, и пахло от них не духами, а потом и нечистотами. Оба, и Франческо, и Барончелли, невольно зажали себе носы.
Наконец они добрались до огромных распахнутых дверей. Барончелли, всхлипнув, вдохнул полной грудью.
— Не время трусить! — бросил Франческо и потащил его на улицу, мимо попрошаек, расположившихся на церковной лестнице, мимо высокой, изящной колокольни, оставшейся слева.
Они пересекли огромную открытую площадь, пройдя восьмигранный баптистерий Сан-Джованни, казавшийся совсем маленьким рядом с собором. Соблазн перейти на бег был велик, но чересчур опасен, хотя они по-прежнему поддерживали темп, не позволявший Барончелли как следует дышать. После сумеречного собора солнечный свет ослеплял. День обещал быть чудесным, безоблачным, но заговорщику Барончелли он все равно казался зловещим.
Они направлялись на север, на виа Ларга, которую иногда называли улицей Медичи. Невозможно было ступить на ее потертые плиты и не ощутить при этом, какой железной хваткой держал Лоренцо весь город. На широкой улице располагались дворцы его сторонников: Микелоццо, семейного архитектора, Анджело Полициано, поэта и всеобщего любимца. Чуть дальше, в стороне, возвышались церковь и монастырь Сан-Марко. Козимо, приходившийся Лоренцо дедом, в свое время перестроил разваливающийся собор и основал знаменитую монастырскую библиотеку; в ответ монахи-доминиканцы в знак почитания выделили ему отдельную келью, куда он мог удаляться для размышлений.