Я, Мона Лиза
Шрифт:
Великолепный подвел меня к группе из четырех мужчин, трое из них сидели, а четвертый стоял возле стола с тарелками и винными бокалами. Мужчине, державшему речь, было около пятидесяти — светлые волосы, тронутые сединой, пухлое тело, гладко выбритое одутловатое лицо; но не возникало сомнений, что в молодости он отличался красотой благодаря полному чувственному рту и огромным глазам. Видимо, и состоянием он обладал немалым: на нем была бархатная безрукавка сапфирового цвета, а поверх — умело задрапированный небесно-голубой плащ. В одной руке он держал небольшую тарелку, наполненную снедью, а в другой — крошечную ножку жареной перепелки,
— Увы, птичка моя, — насмешливо говорил он, — трагично, что тебя не успел освободить наш друг, и удачно для меня, что ты сперва познакомилась со мной, а не с ним!
Сбоку сидел темноволосый темноглазый юноша лет восемнадцати. У него был огромный высокий лоб, так неуклюже нависший над укороченным подбородком, что казалось, будто у него вовсе нет зубов. Привлекательности ему не добавляли ни глаза навыкате, ни угрюмый вид. Он потягивал вино, пока остальные вели дружескую беседу. Вторым был старик, иссохший и лысый, не считая нескольких клоков волос на висках. А третий…
Да, этот третий. Третьему, тому самому «другу», о котором говорил выступавший, было где-то, на мой взгляд, между тридцатью и сорока — вернее, он был без возраста, ибо одежда и манеры, абсолютно не модные, более подходили бы Древней Греции или Риму. Его розовая туника, такая длинная, что достигала колен, и ничем не украшенная, видимо, не знала портновской иглы и была просто вырезана из куска ткани. Светло-каштановые волосы, отливавшие золотом и серебром, лежали идеальными волнами, почти достигая пояса, а борода, тоже волнистая, не уступала шевелюре по длине. Несмотря на странный костюм и внешность, он являлся, безусловно, самым красивым во всем зале. Белые и ровные зубы, узкий прямой нос, а глаза… Если Лоренцо можно было сравнить с бриллиантом, то этого человека — с солнцем. Его взгляд отличался удивительной чувственностью и острой прозорливостью.
Я принялась молиться про себя: «Господи, если мне суждено выйти за флорентийца, одного из тысяч, пусть это будет он».
Лоренцо не спешил подходить к друзьям близко, не желая прерывать их беседу. Когда первый закончил говорить, старик, сидевший рядом с красивым философом, нахмурился, глядя на него, и спросил:
— Значит, это правда, что говорят? Ты действительно ходишь на рынок, скупаешь там птиц в клетках и выпускаешь на свободу?
Красавец лишь очаровательно улыбнулся, а тот, что стоял с перепелкой в руке, ответил за него:
— Я несколько раз сопровождал его в этих экспедициях. — С этими словами он сунул жареную ножку в рот и вытянул обглоданную косточку. Потом добавил, не переставая жевать: — Он так поступал еще тогда, когда был зеленым юнцом.
Старик недоверчиво уставился на философа.
— Значит, ты вообще не ешь мяса?
Красавец ответил просто, не пытаясь ни извиниться, ни осудить собеседника:
— Это так. Не ем с тех пор, как вступил в разумный возраст.
Старик отпрянул.
— Неслыханная идея! Как же ты умудряешься выжить?
— Благодаря уму, да и то с трудом, дорогой Марсилио. Ум плюс суп, хлеб, сыр, фрукты и хорошее вино. — Он поднял свой бокал и сделал глоток.
— Но ведь это наверняка укоротит твою жизнь! — упорствовал Марсилио, искренне встревожившись. — Мужчина должен есть мясо, чтобы быть сильным!
Философ отставил бокал и призывно наклонился вперед.
— Не хочешь побороться,
Старик рассмеялся такой глупости.
— Это будет несправедливое состязание, — отвечал Сандро с насмешливой скукой. — Ты ехал всю ночь из Милана, чтобы повидать Лоренцо, и сейчас устал. А во мне слишком много сострадания к старому другу, чтобы воспользоваться своим преимуществом. Ты бы все равно проиграл, даже если бы хорошо отдохнул.
Наступила пауза. Вперед шагнул Лоренцо, по-прежнему не отпуская моей руки.
— Господа.
Они повернулись. Все, кроме красивого философа, очень удивились, увидев какую-то девчонку в своей компании.
— Я хочу познакомить вас с молодой дамой. — Лоренцо отступил на шаг и указал на меня рукой, словно я была ценным призом. — Это мадонна Лиза ди Антонио Герардини, дочь торговца шерстью.
Любитель куропаток поставил на стол тарелку, прижал руку к груди и отвесил величественный поклон.
— Сандро Боттичелли, скромный художник. Счастлив нашему знакомству, мадонна.
— А это мой дорогой друг Марсилио Фичино, — продолжал Лоренцо, указав на престарелого господина, который счел разумным не подниматься со стула и приветствовал меня равнодушным кивком. — Наш Марсилио глава Флорентийской академии, а также известный переводчик «Corpus Hermeticum» [12] , а потому мы все его безгранично уважаем.
12
Сборник трактатов (IIIв.), приписываемых мифическому автору Гермесу Трисмегисту. Посвящен вопросам астрологии, оккультизма, духовного возрождения. Переведен с древнегреческого Марсилио Фичино вXIVв. К текстам трактатов часто обращались мыслители эпохи гуманизма и Возрождения.
— Для меня это большая честь, господа, — обратилась я к обоим и присела в поклоне, надеясь, что великий Боттичелли не услышал дрожи в моем голосе. К этому времени он уже создал свои величайшие шедевры: «Весну» и, разумеется, «Рождение Венеры», они украшали стены виллы Лоренцо в Кастелло.
— Этот молодой человек, — Лоренцо понизил голос и слегка улыбнулся, глядя на темноволосого хмурого юношу, который и глаз не мог поднять, — талантливый Микеланджело, он живет в нашем доме. Возможно, вы слышали о нем.
— Слышала, — ответила я, немного осмелев, скорее всего оттого, что юноша так смущался. — Я хожу в церковь Санто-Спирито, где находится красивейшее деревянное распятие его работы. Мне оно всегда очень нравилось.
Микеланджело опустил голову и заморгал — что, наверное, и было ответом, хотя, может быть, и нет, но я восприняла это как ответ, да и другие, видимо, посчитали его поведение нормальным.
Тут поднялся мой философ. Он был высок, строен и пропорционально сложен. Взглянув на меня, он слегка поежился, словно от беспокойства, но потом его тревога исчезла, сменившись какой-то странной и нежной меланхолией.