Я - Мышиный король
Шрифт:
А чтоб подкрепить это намерение, я состроил умильную рожу и, заглядывая в желтые вздрагивающие светильники Абракадабра, произнес очень тихим, фальшивым и сдавленным шепотом:
– Хороший песик, хороший...
Трудно было сказать, на что я рассчитывал, я, по-видимому интуитивно, рассчитывал хоть на какую-то благодарность, но расчеты мои были немедленно опрокинуты, потому что Абракадабр, который до этого, в общем-то, невозмутимо сидел, лишь пофыркивая и загораживая собою выход из ниши, после первого же моего движения заученно вскинулся и, подняв кверху зад с
– Гав-гав-гав!..
Меня мгновенно отбросило.
А когда я, прижимаясь к стене, начал снова, хотя бы отчасти, различать окружающее, то, конечно, увидел в дверях и Директора, с его граненым стаканом, почему-то раздетого, обмотанного по бедрам банным сиреневым полотенцем, и всклокоченного, как панка, Ценципера в мундире полувоенного образца, у которого морда была, как неочищенная картофелина, и вытягивающую шею, счастливую, по-прежнему распаренную Мальвину, и недоуменного Дуремара, чьи бесцветные брови, казалось, залезли под волосы яйцеобразного черепа.
Но, конечно, ужаснее всех был полураздетый Директор.
– Мальчик?
– сказал он, ощутимо покачиваясь.
– Откуда ты взялся, мальчик? Ты, наверное, пришел сдавать математику? А вот мы тебя сейчас и проверим: чему равен котангенс прямоугольного треугольника?..
Директор рыгнул.
Отвратительный запах сивухи распространился по коридору.
Мальвина тут же заметила:
– Ну уж это ты слишком. Кто же тебе ответит - в половине одиннадцатого?..
– Пусть отвечает!..
– Не мучай ребенка...
– Мальчик, я к тебе обращаюсь!..
– Не знаю...
– сказал я.
– Чего не знаю?
– удивился Директор.
– Про котангенс не знаю...
– Какой котангенс?
– Чему равен котангенс... прямоугольного треугольника...
– А действительно, чему он равен?
– заинтересовался Директор.
– Вот ведь, елки-палки, бывают вопросы... Треугольник... прямоугольный... Это - какой идиот придумал?...
Тогда встрял Ценципер.
– Расстрелять его надо!
– лениво посоветовал он.
– Расстрелять в подвале - и никаких последствий. Говорил же вам один умный руководитель: есть человек - есть проблема, нет человека - нет проблемы...
Однако, Директор не согласился.
– Расстрелять?.. Фи, как грубо, - покачиваясь, сказал он.
– Расстрелять ребенка? Вы, Николай, дурно воспитаны... После чего уронил свой стакан и с большим удивлением посмотрел на пустые, но еще сохраняющие прежнюю хватку, корявые пальцы.
– Где-то тут у меня водочка произрастала...
Он явно задумался.
– А тогда я его сам кокну, - сказал Ценципер и откудато из кармана вытащил громадный, по-видимому, очень тяжелый маузер, какие я видел только в фильмах о Славном прошлом. Спорим, что положу с первого выстрела?..
Директор очнулся.
– Стрелять надо в мозжечок, - назидательно сообщил он.
– Если в мозжечок, тогда человек меньше мучается...
Он, по-моему, хотел добавить что-то еще, но в этот момент в учительской раздался какой-то катастрофический грохот и немедленно вслед за ним - поросячий пронзительный крик Дуремара:
– Радость моя, Мальвиночка, умоляю!..
– Ну ты - козел безрогий!..
– Умоляю, Мальвиночка!..
Крик был такой, что, казалось, сейчас посыплются стекла из внутренних переплетов.
Что-то, во всяком случае, покатилось.
И тут нервы у Ценципера дрогнули, и маузер оглушительно выстрелил...
2. К Е Ф И Б О Р К А. И З Т Е М Н О Т Ы.
Все было очень красиво: офицер взмахнул игрушечной саблей, оловянная узенькая полоска ее блеснула, раскатилась в морозном воздухе отчетливая команда:
– На пле-е-е-чо!..
Караул единообразно качнул ружьями - брякнуло металлом, иглы бледного солнца загорелись на отточенных лезвиях багинетов. Солнце было еще совсем зимнее, слабо-желтое, кажется, даже мохнатое от утреннего мороза, зыбкий диск его немного дымился в мартовской голубизне, прямо не верилось, что именно этот болезненный, почти прозрачный, туманный диск, будто ртутная капля испаряющийся на небосводе, в самом деле и есть то светило, которое, ежедневно всплывая над горизонтом, озаряет собою земные пространства: колоннады дворцов, островерхую позолоту шпилей, разногорбицу крыш, лепящихся одна на другую. Но все-таки это было оно: белой мутью сквозили выходящие к площади улицы, а на третьем, последнем этаже Дворца как будто лежал крепкий румянец.
Выделялись своей чернотой безгласые терпеливые кариатиды.
Кариатиды были особенно хороши.
Будто черная стража, опоясывали они все здание, и могучие закинутые назад руки их, как пушинку, поддерживали уплощенную крышу.
Ощущение, во всяком случае, было именно такое.
– Да, - сказал Борка.
Что в переводе на обычный язык означало: "Все в порядке. Мне нравится. Я доволен".
И Кеф, который чувствовал то же самое, в свою очередь тихо ответил:
– Да...
Очень трудно было выразить все это: мутную белесую светлость, заливающую собой весь город, легкое пощипывание мороза, который не обжигал лицо, а лишь заставлял кровь струиться быстрее, яркое распахнутое пространство, заполненное людьми и звуками - будто расстелили по солнцу и снегу пестрый цветной ковер.
Жизнь была изумительно хороша.
– Шаго-о-ом... марш!..
Рота двинулась, печатая шаг.
И немедленно из всех репродукторов, укрепленных на зданиях полукруглой площади, точно из десятка музыкальных шкатулок, надуваясь и лопаясь, потекла мелодия серебряных клавикордов.
Словно доносилась сюда из прошлого века.
– Равнение напра-а-а-во!..
Гвардейцы были в красных мундирах, стянутых перекрещенными ремнями, в лакированных, жестких, сияющих сапогах выше колен - причем в раструбах этих сапог горела синяя оторочка - в нахлобученных до ушей громадных бараньих шапках из черного меха, руки их в белых перчатках взлетали до уровня подбородка, а литые, наверное, подбитые пластинками стали, тяжелые каблуки, сотрясая окрестности, лупили в каменную мостовую.