Я никому ничего не должна

Трауб Маша

– А что мне остается? Сходи куда-нибудь…

– Куда? Мне не с кем.

– Сходи одна.

– Это как-то неприлично. Буду как дура…

– А сидеть у меня и страдать – это как умная.

– Так хочется покоя… Чтобы никто не дергал, не скандалил, не учил жизни. Встретить бы хорошего порядочного человека…

– Лен, в твоем возрасте в человеческую порядочность уже не верят, как и в принцев.

– А я верю.

– Ну и дура.

– Знаю…

Лена ведь тоже обо мне ничего не знает, как и я о ней, – у нас такой пакт о невмешательстве в жизнь друг друга. Она не знала, что я была замужем. Хотя даже я в это сейчас верю с трудом.

Как будто не со мной это было. И именно за таким мужчиной, о котором мечтала Лена, – хорошим и порядочным. И семейная жизнь, хоть и короткая, но была. Странно, но я только теперь об этом вспомнила. Настолько малый след оставили эти полтора года замужества в моей жизни. И мой бывший муж умер для меня давно. И именно его, казалось бы, близкого человека, я не держу в мыслях, даже не помню даты его рождения.

Он был очень хорошим человеком: приличным, ответственным. Чего еще желать? Мне кажется, я тоже не вызывала у него особых эмоций. И нам обоим казалось, что такой «разумный» брак может принести нам счастье и… успокоение, что ли.

Его звали Глеб. За все время брака я, по-моему, ни разу не обратилась к нему по имени. Язык не поворачивался. Глеб – слишком резко. А Глебушка – противно. Он тоже так и не смог подобрать для меня уменьшительно-ласкательное имя. Называл как бы шутя Александрой Ивановной, что меня раздражало.

Познакомила нас Нелли Альбертовна. Свела, чем очень гордилась, и больше всех переживала, когда мы расстались.

Глеб был экономистом. На самом деле это все, что я знаю о его профессии. Я даже не пыталась понять, чем он занимается, какие отчеты пишет. А он знал, что я учительница, и ему этого тоже было достаточно. Нам была одинаково неинтересна работа друг друга.

Сначала мы жили хорошо. Действительно спокойно. Ходили вместе в магазин за продуктами, Глеб помогал готовить ужин – он неплохо готовил. Праздники отмечали в ресторанах. В быту с ним было легко – он мог сам погладить себе рубашку, мыл за собой чашку. Встречал меня с работы, если я задерживалась. Всегда предупреждал, если задерживается сам. С Глебом я стала снова ходить в консерваторию на концерты.

Первое время мне нравилось это ощущение – что я тоже замужем, что дома меня ждет муж, что мне тоже нужно готовить ужин, что я не останусь одна на выходные, а поеду с мужем за город. Меня потрясло, что в коллективе ко мне после замужества стали лучше относиться. Теплее, что ли. Все отмечали, что я похорошела, стала спокойнее. Я удивлялась – я не стала лучше выглядеть, наоборот, поправилась, отекла, обрюзгла и начала стремительно превращаться в тетку. Обабилась за короткий срок.

Что мне не нравилось? Мне было скучно до такой степени, что хотелось заорать. Я знала, что он скажет в следующую минуту. Знала, какие цветы подарит на день рождения. Я знала о нем все и ничего. Он никогда не рассказывал мне о том, как жил раньше, – говорил, что это совершенно не имеет никакого отношения к настоящей жизни. Я не знала, какой он был в детстве. То есть знала, конечно, – видела фотографии. Обычный скучный необаятельный полноватый мальчик в шортах. Детский сад, школа, институт, работа. Все по плану, без срывов, падений и взлетов. Глеб шел по жизни спокойно, никуда не торопясь. Никаких скелетов шкафу. Ни одной косточки.

– Расскажи мне про свою первую любовь, про свой класс, про пионерский лагерь, про студенческую вечеринку, – просила я.

Он смотрел на меня, не понимая. Первая любовь – одноклассница. Полюбил и разлюбил. Класс обычный, без вундеркиндов и хулиганов. Пионерский лагерь – просто поездка на море. Вечеринка? Тоже ничего интересного – посидел и ушел готовиться к сессии.

Раз в месяц мы ездили в гости к его маме – Вере Анатольевне, порядочной, спокойной женщине, которая относилась ко мне доброжелательно. Работала библиотекарем. Я сидела за столом, и через час у меня начинала болеть голова – от их монотонного разговора, от спокойствия и дикой, изматывающей, как жужжание мухи, скуки.

Нам не о чем было поговорить: «Что приготовить на ужин?», «Завтра обещали заморозки», «Ты в котором часу освободишься?»

Мы жили, как два старика, которым нечего друг другу сказать, потому что уже все сказано-пересказано и что-то менять не хочется, потому что это лишние хлопоты.

Что меня удивляло – Глеб совершенно меня не ревновал. Доверял мне полностью. Если бы я ему сказала, что уезжаю на два дня с коллегой-мужчиной, он бы проводил меня на вокзал, донес чемодан и пожелал счастливого пути. Впрочем, мне тоже не приходило в голову его ревновать. Я знала, что, уезжая в командировку, он в девять часов позвонит мне из гостиничного номера и ляжет спать.

Даже супружеский долг Глеб исполнял исключительно по субботам.

Мне хотелось смеяться, плакать, разбить тарелку, дурачиться. Хотелось любить, страдать. Хотелось жить. С Глебом я тихо умирала. Нет, точнее, подыхала.

– Ты меня любишь? – спрашивала я его.

– Конечно, – отвечал он.

– Тогда сделай хоть что-нибудь.

– Что?

Глеб меня не понимал. Возможно, он и вправду меня любил, так, как умел, как себе представлял это чувство. Мне же не хватало всплесков, эмоций, в душе ничего не переворачивалось, даже не шевелилось. Если и бывает эмоциональная фригидность, то тогда у меня было именно это.

Тогда я даже хотела забеременеть, но не получалось. И даже это Глеба не волновало. Он не посоветовал обратиться к врачу, не спрашивал, все ли со мной в порядке. Я даже не знала, хочет ли он ребенка.

Его мама, которая один раз очень вежливо поинтересовалась, не планируем ли мы ребенка – я тогда вдруг ни с того ни с сего в лицо ей сказала, что у меня не получается, – и она не ухмыльнулась улыбкой свекрови, не спросила, все ли со мной в порядке, не съязвила. Она с той же приветливой улыбкой сказала, что так бывает и ничего страшного. Я чуть не взвыла.

Мы с ним прожили полтора года. Больше я не выдержала. Мне хотелось выбраться из этой трясины. Я больше не могла дышать. Не могла жить. Меня раздражала помытая и разложенная на полотенце посуда – тарелочки аккуратной стопочкой, чашечки в ровный рядок. Меня раздражала его привычка гладить носки, складывать грязную посуду отдельно, не в раковину, намыливать каждую тарелку, а потом споласкивать. Меня он раздражал.

– Сделай хоть что-нибудь! Хоть накричи на меня. Я с живым человеком живу или с роботом?

Глеб смотрел на меня и не понимал, чего я от него хочу.

Даже когда я заикнулась о разводе, он не спросил почему. Кивнул. Я думала, он попытается меня удержать, спросить, поговорить. Он просто кивнул.

– Почему ты так спокоен? Почему ты соглашаешься? – заорала я.

– Какой смысл? Ты же уже все решила, – ответил он.

Мы развелись официально, но Глеб никуда не делся из моей жизни. Если мне что-то было нужно – сделать ремонт, передвинуть шкаф, – я звонила ему, и он всегда приезжал и помогал.