Я, пёс Барик
Шрифт:
— Не знаю, — признался я. — Просто ума не приложу.
Я и на самом деле не знаю. Может, вы посоветуете? Тогда напишите!
Я, ПЁС БАРИК, И СИНИЦЫ
Вот и январь на дворе, месяц «опущенного хвоста». В январе мы, собаки, часами выстаиваем у закрытых дверей и дрожим. Хозяева открывают двери редко, чтобы не выпустить тепло, но когда откроют, наш хвост тут же начинает вилять. Людей мы делим на тех, кто приводит наш хвост в движение, и тех, при одном только виде которых шерсть у нас встаёт
У нас, собак, это повелось давно, с незапамятных времён. Мы стараемся лизнуть в нос тех, кого уважаем и кому готовы подчиняться. Наши предки, прапрадедушки и прапрабабушки, лизали нос вожакам стаи, в знак покорности и любви.
С теми, от кого у нас шерсть встаёт дыбом, мы не церемонимся. Просто цапаем за ногу. Чаще всего это бывает почтальон или трубочист.
В январе мой хозяин сидит дома. Почти всё время. На свежем воздухе бывает мало. Поэтому ему приходит в голову, будто я со своими собачьими обязанностями не справляюсь. И он начинает подыскивать новых помощников. Неподалёку от моей будки он сооружает ещё одну. Впрочем, что я говорю! Разве это будка? Так, будочка. Но поселилась в ней вовсе не собака. Где её возьмёшь, ведь, кроме меня, порядочной собаки по всей округе днём с огнём не сыщешь! В будочку хозяин насыпает корм для синиц. Наверное, он думает, что вырастит из них крохотных сторожевых собачонок. Ха-ха-хав! Ведь стоит только появиться почтальону или трубочисту, синички тут же фрр-рр — и нет их. Даже когда приходит сам хозяин, синички улетают.
Я этих синиц почти всех знаю. Лучше всех я знаком с большими синицами. На самом деле они не такие уж большие, просто люди их так назвали. Большие синицы селятся поближе к человеческому жилью. Снимают квартиру то в почтовом ящике, то в водосточной трубе, а иногда даже в консервной банке. Весной одна парочка устроилась в чугунной тумбе. Заброшенной. На самом дне. И птенцов вывела. Это ж надо! Поставьте синицу рядом с тумбой! Всё равно что меня рядом с фабричной трубой. Целыми днями мама и папа синички лазили вверх-вниз и летали за кормом. Знаете, сколько раз? Сначала двести. И притаскивали гусениц. В клювах. Когда детишки подросли, родители проделывали упражнение — влёт и вылет четыреста раз! Ничего не скажешь: в здоровом теле — здоровый дух.
Поют они так: пили-пили-пили, а про то, что ели, не рассказывают.
Синички-лазоревки, те поменьше и уж очень шустрые. К тому же задиры и драчуньи. И всё хлопочут, хлопочут, будто большую стирку затеяли. Не знаю, как они стирают, но подсинивают на совесть. Перышки на голове и крыльях даже пересинили. Ещё меньше — синичка-углежог. Это мы её так называем. А у вас, в Советском Союзе, её называют «московка». Головка и шейка у неё чёрные-чёрные, как уголь. Может быть, она в лесу уголь жжёт? Или печку топит?
Очень похожа на неё синичка-гаичка. Ещё её называют «пухляк». У этой головка платочком повязана. Бурым, как у старушки. А уж жадная! Просто ненажора. Не клюёт, как все порядочные синицы, а набирает полон клюв — как только он не лопнет! — и стремглав улетает в сторонку, чтобы съесть свою добычу.
Редко-редко появляется у нас синичка-хохлатка. Её называют ещё «гренадёрка». На голове у неё хохолок совсем как у гренадёра на кивере. Гренадёрка кое в чём похожа на нас, собак: когда рассердится, считает до трёх, предупреждает: ци-трр, ци-тррм — и хохолок у неё поднимается дыбом. Совсем как у нас шерсть на загривке.
Иногда мимо меня проносится синичка-мукомолка. По-настоящему её называют «ремез», но, по-моему, «мукомолка» ей больше подходит, потому что перышки у неё словно мукой присыпаны. Нам, собакам, постоянно её в пример ставят. Если у пары мукомолок, то есть, я хотел сказать, ремезов, по какой-то причине нет своих птенцов, они помогают кормить и воспитывать чужих. А я? Где мне взять на чужих щенят время?
Этих синичек я знаю в лицо. Но есть ещё много разных синиц, например, длиннохвостые, подвешивающиеся. Они живут на берегах прудов и озёр. И гнёзда у них похожи на теннисные мячи. Или — усатые синицы. Но таких я в глаза не видел. Большие синицы и лазоревки давно поняли, что я добряк. Последним куском поделюсь. Таскать из моей миски — это они пожалуйста, но стоит только появиться почтальону — их и след простыл. А я ещё должен их кормушку стеречь. Мой хозяин слишком низко её подвесил, и туда повадился соседский кот. Сидит и ждёт, когда ему обед сам в рот влетит. Я его, бесстыжего, как-то раз хорошенько шуганул. Теперь у него от страха глаза на лоб лезут, когда он собачий хвост видит. А уж когда целую собаку!..
В январе я синиц от своей миски не гоню. Кроме меня, во дворе никого нету. Плохо одному. Стою под дверью с опущенным хвостом, а мой хозяин из дому вылезает только затем, чтобы синичек покормить. И знаете, у меня просто совести не хватает сказать ему, что из этих синичек всё равно никогда настоящих сторожей не получится.
Я, ПЁС БАРИК, И МОЙ ЗАЯЦ
Вот и февраль наступил, месяц «снеговиков и снежных баб».
Молодняк, то есть дети наших собачьих хозяев, вытаскивает свои санки из подвалов, достаёт с чердаков и айда на горку. Делать снеговиков и снежных баб. Как? А вот так: заберутся с санками на самую макушку, скатятся, перевернутся вместе с санками разок-другой, вываляются хорошенько в снегу, вот вам и снеговик. Или снежная баба!
Мы, собаки, носимся вокруг. Лаем до хрипоты. И объясняем, что эдак и простудиться недолго. Всю зиму под носом будет сосулька висеть!
Но напрасно! Люди говорят: «Как об стенку горох» или «Хоть кол на голове теши». Мы, собаки, пока на этот счёт ничего не придумали. Только, хоть лай, хоть не лай, ребятня своё. И догнать не догонишь, а догонишь, так не перекричишь. Визжат, орут, хохочут. Но мы всё равно носимся за санками, пытаемся их убедить, как будто у нас своих забот мало.
А надо вам сказать, что вся снежная горка вдоль и поперёк покрыта следами. Вы, надеюсь, знаете, что я, пёс Барик, замечательный следопыт. Любого зайца по следам определю. Как только мой нос учует заячий дух. начинаю дрожать от нетерпения. Догнать, поймать, схватить ушастого! Да вот беда — у зайца скорость семьдесят, а у меня всего тридцать пять. Наверное, на меня надо повесить табличку «Обкатка». Вот обкатаюсь, тогда берегись, косой! Заяц, между прочим, иногда меня совсем близко подпускает. Кажется, вот-вот схватишь, но тут он начинает петлять, такой дрибблинг выдаёт, не хуже футболиста из сборной. Куда мне до него! А жаль. И в горку резвее меня мчится. Конструкция такая: задние лапы намного длиннее передних. Имейте в виду, что и пловцы зайцы отличные. Зато мы, собаки, своим нюхом славимся. У нас очень тонкое обоняние. По нюху мы чемпионы. Наши носы среди прочих носов как Эверест рядом с пригорком, как орхидея среди полевых цветов, как сыр «Рокфор» рядом с творожным сырком. Мы можем всё по запаху отыскать. Но зайцы нас запросто вокруг лапок обводят: мчится он, например, быстрее ветра, но к своей норе никогда по прямой не пойдёт. У самого входа повернёт назад и по собственным следам — след в след — обратно. То вправо метнётся, то влево. Так запутает, что ты встанешь и стоишь. Будто ты и не охотничий пёс вовсе, а обыкновенный баран.
Вот почему я могу похвастаться, что был такой случай, когда я зайца догнал. С той поры и дружба у нас. Целое лето он меня за нос водил. А зимой, когда ребятня на санках каталась, а я за ними носился и уговаривал в снегу не валяться, шибанул мне вдруг в нос невыносимый заячий дух. Ясненько! Заяц здесь! В трёх прыжках с подветренной стороны.
Я с места — гоп! И заяц с места — гоп! Я поднял страшный шум, а заяц набрал скорость. Семьдесят, не меньше. Вот мы уже на самой горушиной макушке, ему бы вниз со всех ног кинуться, а он не может. Задние, длинные ноги не приспособлены. Тогда он колобком покатился. Я тоже не лыком шит, лечу вслед за ним, аж свист стоит! И вот заяц у меня в зубах.
— Aгa, — кричу, но зубов не разжимаю, — aгa! Попался, ушастый! Сейчас я тебя съем!
— Нээнад-деа мээняа еэсть! — заблеял он от страха, а сам так дрожит, что у меня зубы клацают. — Я оччень реээдкий звээрь.
— Ха-ха-хав! — захохотал я прямо ему в ухо. — Редкий зверь! Вас, зайцев, на свете как собак нерезаных! Ох, извините, как блох!
— Нет, я очень редкий зверь, — успокоился немного мой заяц. — Я совсем как верблюд. Только про него все знают, хотя это неправда. А про меня никто ничего не знает, хотя всё это правда.