Я — посланник
Шрифт:
«Так надо», — думаю я. И говорю Одри:
— А я теперь знаю, куда идти.
Она прихлебывает грейпфрутовую газировку и спрашивает:
— Ну и куда?
— Еще к троим людям.
Выцарапанные на камне имена живо всплывают в моей памяти, но Одри я о них не рассказываю. Зачем?
А она просто сгорает от нетерпения — так ей хочется узнать, как зовут моих новых подопечных.
Я это вижу по ее лицу.
Но Одри молчит — и должен заметить, это ее положительная
И я рассказываю, как нашел эти имена.
— В общем, сел ко мне парень, а потом решил сбежать, не заплатив, ну а я за ним…
Одри потрясенно качает головой:
— Слушай, эти люди, похоже, серьезно заморочились… подстроить такое…
— Да, ребята неплохо осведомлены о моей жизни, едва ли не лучше меня самого…
— Вот именно, — прищуривается Одри. — Эд, а кто знает тебя настолько хорошо?
В том-то все и дело.
— Никто, — честно отвечаю я.
«Что, и я не знаю?» — удивляется Швейцар.
Я оборачиваюсь и отвечаю: «А ты как думал? Типа, пару раз со мной кофе пил — и уже в курсе всей моей подноготной?»
Вообще-то мне иногда кажется, что я сам себя толком не знаю.
Отражение в тостере пристально смотрит мне в глаза.
«Зато теперь ты знаешь, что делать», — говорит оно.
«Это точно», — думаю я в ответ.
На Генри-стрит я оказываюсь следующим вечером после работы. Как и планировалось, дохожу до входной двери. Стучусь.
Надо сказать, что дом отца О’Райли при ближайшем рассмотрении оказывается не просто развалюхой, а чудовищной развалюхой. Чудовищной от слова «чудище».
Выслушав, кто я, священник без дальних мыслей приглашает меня в дом.
Оглядевшись в прихожей, я неожиданно выдаю:
— Господи, вы что, здесь никогда не убираетесь?
«Ой! Я сказал это вслух?!»
Поволноваться как следует не выходит, потому что святой отец моментально отвечает:
— Ты бы на себя посмотрел, сын мой. Ты что, куртку вообще не стираешь?
— Один — один, — киваю я.
Молодец отче, за словом в карман не лезет.
Святой отец, кстати, лысоватый мужчина примерно сорока пяти лет. Пониже, чем брат, с темно-зелеными глазами и сильно оттопыренными ушами. Отец Томас облачен в сутану — даже странно, что он живет здесь, а не в церкви. Мне всегда казалось, что священники живут прямо в церкви: на случай, если прихожанину срочно понадобятся совет или помощь.
Мы проходим на кухню и садимся за стол.
— Чай или кофе?
Вопрос задан так, что у меня нет возможности отказаться от всего, надо обязательно выбрать что-то.
— Кофе, — отвечаю я.
— С молоком и сахаром?
— Да, спасибо.
— Сколько ложек сахара?
— Четыре, — отвечаю я с некоторым смущением.
— Четыре?! Ничего себе! Ты прямо как Дэвид Хелфготт!
— Это кто такой, черт подери?
— Ну как же! Это пианист! Сумасшедший, но гениальный! — поражен моим невежеством отец Томас. — Он в день выпивал по десять кружек кофе с десятью ложками сахара.
— И что, хорошо играл?
— Да, — кивает он и ставит чайник. — Ненормальный, но пианист хороший.
Теперь в его зеленых, бутылочного цвета глазах светится доброта. Огромная, как вселенная.
— А что, Эд Кеннеди, ты тоже сумасшедший, но хороший?
— Не знаю, — пожимаю плечами я, а священник хохочет над собственной шуткой.
Кофе готов, отец Томас ставит его на стол и садится сам. Прежде чем сделать глоток из чашки, он спрашивает:
— У тебя, случайно, не пытались стрелять сигареты или мелочь? Ну, там? — показывает он кивком на улицу.
— Ага, пытались. А один парень все выпрашивает у меня куртку!
— Да ты что? — Святой отец осуждающе качает головой. — С чего бы это? Похоже, у бедняги совсем нет вкуса.
И прихлебывает кофе.
Я придирчиво оглядываю рукава:
— Что, прямо кошмар?
— Да нет, — очень серьезно отвечает отец Томас. — Я просто подначиваю тебя, сын мой.
Повторный осмотр рукавов и молнии дает плачевные результаты: замша действительно прилично вытерлась в этих местах.
Между нами повисает неловкое молчание. Похоже, пора переходить к делу. Возможно, отец Томас тоже так считает: его лицо выражает любопытство, но какое-то терпеливое.
Я уже было раскрыл рот, чтобы все рассказать, но в соседнем доме начинается громкий скандал.
С грохотом бьется посуда.
Из-за забора несутся громкие вопли.
Люди, похоже, ссорятся не на шутку: орут и хлопают дверями.
Отец Томас замечает мое беспокойство и говорит:
— Извини, Эд, я на секунду.
Потом подходит к окну и открывает его шире.
— Так! Эй, вы! Не могли бы вы оказать мне услугу и прекратить это безобразие? — орет он.
Все затихает.
Отец Томас требовательно окликает соседа:
— Клем? Эй, Клем?
К окну подкрадывается нерешительное бурчание, прорывающееся виноватым голосом:
— Да, святой отец?
— Что происходит?
— Это все она, святой отец! Опять меня из себя вывела! — тут же заявляет голос.