Шрифт:
Буду завжди, ти так i знай,
Другом твоїм ну i нехай
Буду завжди, ти так i знай,
Другом твоїм…
О.Е.
18.20
– Алло! Я в метро, не могу говорить.
Отвечаю ок, Ромка кряхтит в трубку.
И отключается.
На этом мобильная связь перестает работать.
17.56.
Я шла по мосту через железнодорожные пути и видела, как электричка едет в сторону дач в "Полевом. Электричка уезжала за город, кто-то уезжал навсегда. Она притормозила, словно это мой взгляд остановил ее.
И прямо сейчас другая электричка остановилась на центральной станции метро. Двери открылись, люди выходили навстречу своей смерти. А я стояла на мосту и кажется смотрела в глаза самой жизни. Электричка тронулась, я пошла дальше. У кого-то дальше уже не было, их состав прибыл на конечную. Осторожно, двери закрылись.
…
Наши с Ромкой родители оказались соседями по дачам в "Полевом", и мы, еще детьми, кривясь и пыхтя от недовольства, ходили друг к другу в гости. И ненавидели эти походы. В начале нулевых, когда я поступила в университет, папа решил, что дом в дачном поселке нам ни к чему. Ромина мама, Лайма Александровна (для меня просто тетя Лайма), мудрая женщина, уговаривала его повременить – так ей не хотелось новых соседей приручать. Но тщетно.
– Кто за домом зимой смотреть будет? – вопрошал не без оснований папа. – Его ведь топить надо, а у меня, сама понимаешь, возраст. Я может в город к тебе переберусь. А дом – это как якорь. Меня давно спрашивают, не собираюсь ли я продавать его.
И собрался. И продал. Не торгуясь. На день рождения я получила подержанный Ровер, папа – угрызения совести. Новые хозяева, москвичи, обнесли его высоким металлическим забором и ретировались. Дом пустовал и медленно гнил. Первое время я все рвалась в "Полевой", мечтала прижаться к забору, поцеловать засов, вдохнуть детства.
– Лучше ты запомни его таким, каким он раньше был. Сейчас его только пожалеть можно, – бодрил меня папа и добавлял. – Продешевил я маленько, продешевил.
На несколько лет "Полевой" исчез из моей жизни, как исчезает в недрах чердака надоевшая детская игрушка. Знакомый поворот нудно канючил "поверни-и", но я задерживала дыхание и давила на газ. Когда папа переехал в город, связь с поселком окончательно оборвалась. Зато окрепла с Ромой. Он успел поступить и бросить колледж связи, и познавал городскую жизнь через экран компьютера, самостоятельно осваивая технические дисциплины.
– С тобой даже поговорить можно! – любил повторять он на третьем часу наших ночных посиделок. Другого свободного времени у Ромы не было.
Я гордилась, что мне есть чем удивить его инженерный ум, и прирастала к неизвестному мне доселе Роме-не-соседу-по-даче. Со мной такое было впервые – хотелось без умолку болтать и развесив уши слушать. Могла сорваться к нему поздно вечером и не узнавала себя в этих порывах. Я ведь толком ни с кем не дружила, и не знала, как распознать эту "болезнь". Мы могли случайно встретиться в парке или хозяйственном отделе центрального универмага, и никто из нас не удивлялся этому. Бывало, мы до поздней ночи сидели в его сменявших одна другую казенных комнатах-близнецах и рассуждали о космосе, технологическом прогрессе и черт знает еще о каких материях. Зимой мы все больше виртуализировались: читали сочинения друг друга, писали приторно-сладкую ересь по поводу и без в чате и спамили ящики картинками лета. Весна дежурно приносила облегчение и долгие прогулки, а-ля ''прощай последняя пара'' и "да здравствует выговор за прогул". Мы таскали друг другу провиант (я ему орехи и овсянку, он мне специи и чай), обменивались долгами, шапками и нравоучениями. Мы подружились как Губка Боб и Патрик, как Бонни и Клайд, как Джобс и… (с кем он там дружил?), но при посторонних друзьями себя не называли – суеверили. И, как оказалось, не зря.
Конец ознакомительного фрагмента.