Я сам себе дружина!
Шрифт:
Несколько просветлев, хозяин вздёрнул к летнему небу мясистый указательный палец.
– Но тем мы с вами и превосходим зверей-акумов, что любую их глупость и своеволие способны обратить на пользу Народу Святому! При определённом навыке, – мар Пинхас скромно приспустил тяжёлые подведённые веки, – можно обернуть дело так, чтобы этих негодных невольников прикончили по доносу невольников-хитрецов, а палачами сделать будущих надсмотрщиков, тем самым повязав тех и других кровью.
Гости согласно загомонили, кивая и переглядываясь.
– Истинный сын Предвечного никого из Народа
– Всё это замечательно. – Тонкие пальцы щёголя, унизанные перстнями, прошлись по напомаженной бороде. – Но относится только к мужчинам. А что достопочтеннейший мар Пинхас скажет про, если можно так сказать об акумах, женщин? Ведь едва ли не большее количество невольников – самки…
– Ой, смотрите! – перебивает спутника Абигайиль, указывая пальцем на облившегося холодным потом надсмотрщика, замершего в тени дерева. – Почтеннейший бар Ханукка, это один из ваших невольников?
– Где? Ааах, это…
Надсмотрщик леденеет.
– Нет, это… ну, не совсем. Ну, иди, иди сюда, раз уж пришёл. Что у тебя. – Большая ладонь протянулась навстречу переступающему крохотными шажками, постоянно кланяющемуся надсмотрщику.
Подав пергамент, тот и вовсе опустился на колени и уткнулся лбом в подстриженную, ухоженную траву сада мар Пинхаса. Хозяин, поглядев на согнутую спину черного хазарина, фыркнул большими волосатыми ноздрями мясистого носа и, подняв крупную голову в чёрной курчавой гриве, зычно возвестил:
– Он стесняется!
Над затопившим сад морем смеха белых хазар коршуном реял почти лошадиный гогот военного чиновника. Дамы закрывали рты рукавами из тонкой, богато расшитой ткани, поблескивая поверх них накрашенными глазками.
Пошевелив густыми чёрными бровями, мар Пинхас, наконец, подзывает мальчика-евнуха с подносом, на котором лежат чернильница, калам и печать, поднимает последнюю и решительно пришлёпывает пергамент. После этого глава дома бар Ханукки добродушно пихает надсмотрщика носком расшитой бисером и жемчугами туфли в плечо и, когда тот поднимает глаза, протягивает лист. Надсмотрщик, не разгибаясь, принимает пергамент и, продолжая низко кланяться, пятится прочь.
– Такова жизнь делового человека, достопочтеннейшие, – вещает, уже не глядя на черного хазарина, хозяин. – Дело, всегда дело и прежде всего дело! Даже в редкие мгновения досуга приходится вспоминать о нем…
Надсмотрщик спит, не видя, как мимо него выбирается из палатки на палубе скрюченная фигурка, в очертаниях которой непросто узнать девичью. Девушки редко ходят вот так, сгорбленными, согнутыми. Не столько от желания быть незамеченными, сколько из-за рук, скрученных за спиною.
Добирается до борта барки. Спит палуба. Даже кормщик, следящий за тем, чтоб судно не налетело на мель, наполовину дремлет, держась за кормило и не глядя на то, что творится под ним.
Звёзды над головою ярки. Нестерпимо ярки. И нестерпимо жалко только-только начавшейся жизни, а снизу, от воды, веет холодом.
Но
Кончилась жизнь. Мёртвое тело примут холодные воды реки Вороны. Не смерть – похороны.
Почему же так страшно?! Разве можно быть так страшно – мёртвой?
Батюшка… Мама…
Нежелан, Нелюб, братики милые…
Гудим, ладушка…
Там – свидимся ли?
Сестрицы по барке могильной – простите. Вам бы помочь – но слишком страшно. Страшно, что разбужу когань проклятую. Страха своего страшно, что порвётся хрупкая решимость уйти в холодный речной покой из лютого хазарского пекла.
Всхлипнула протяжно, беззвучно – и перевалилась через борт барки.
Но, прежде чем холодная вода плеснула над головою, прежде чем погасли в ней щедрые звёзды летней ночи, прежде чем встревоженно всхрюкнул – а там и в голос заорал проснувшийся надсмотрщик, прежде чем раздул тлевший под ногами фонарь проморгавшийся кормщик, чья-то быстрая тень мелькнула от тюков, где спали немногочисленные спасшиеся с разгромленного язычниками торга. Мелькнула, рванулась через борт – и плеск воды был вдвое звучней, чем если бы упал один. А когда встревоженные приказчики и корабельная челядь перевесились с фонарями через борт барки – увидели в воде два тела: навзрыд плачущую, извивающуюся пленницу и плывущего с нею к барке мужчину в одежде, не ставшей светлее или ярче под отсветами фонарей.
Под шумный гомон втянули на борт несостоявшуюся утопленницу и её спасителя. Товар, даже сейчас, приказчики бить не стали – но сохранность лица надсмотрщика обязательным условием торговли не была, и они от души этим воспользовались. Отзвуки пощёчин летали от берега к берегу перепуганными нетопырями, один даже осмелился на зуботычину – и, бранясь злее прежнего сквозь зубы, затряс рассаженными костяшками. Надсмотрщик покорно сопел, не поднимая рук, не пытаясь уворачиваться. Ударивший его приказчик занес кулак снова, метя в раскосый глаз, но его перехватил за запястье другой. Одно дело – разбитые губы или выбитый зуб, даже пойдут на пользу, мешая растяпе снова заснуть. А вот подбитый глаз помешает надсмотрщику приглядывать за живым товаром. Приказчик неохотно согласился с доводами собрата и ограничился новой звонкою плюхой.
Спасителя многословно и шумно поблагодарили, призывая на мокрую голову, с которой лились струи воды, благодеяния «его бога». Знавший хазарские нравы уже по одному этому безошибочно определил бы, что помешавший девушке скрыться от рабства в речных водах не был соплеменником приказчиков. Осторожно осведомились, не желает ли спасший товар чужестранец вознаграждения.
– Я надеюсь на иную награду, не здесь, – непонятно проговорил чужак, заворачиваясь в поднесённую корабельной челядью мешковину. – От вас же, достопочтеннейшие, прошу одного – дозволения сидеть с пленницами и говорить с ними, когда добрый Батбай будет отдыхать…