Я, следователь. Объезжайте на дорогах сбитых кошек и собак. Телеграмма с того света
Шрифт:
— Ну и что? Ничего страшного.
— Дело в том, что девятнадцатого, суббота это была, я здесь задержалась с приборкой — консультации перед экзаменами, учителя поздно работали, а здесь ребята делали стенгазету, и я задержалась.
— И что? Я не понимаю, почему вы так волнуетесь?
— Так видела я! В субботу, девятнадцатого, вечером Петька Есаков из канцелярии звонил! Я слышала — он набирал номер, я его еще спросила, чего он тут делает, а он говорит — звонка дожидаюсь, мол, с товарищем договорился. И потом позвонили, мне еще показалось, что
19
Выцветшее бело-голубое небо, как эмалированный таз, висело над городком. Из телефонной будки против Дома связи я набрал номер Нади. Не дожидаясь моих вопросов, она быстро сказала:
— Я позвонила ему… Он скоро приедет…
— Вы не сказали, о чем хотите с ним говорить?
— Конечно, нет. — В голосе ее звенела тревога.
— Да не волнуйтесь вы так, Надя, — постарался я ее успокоить. — Вам бояться его нечего…
— Я и не боюсь его нисколько. Я ведь его давно знаю, этакий странный гибрид — помесь ласковой свиньи с наглой собакой, а не волноваться не могу.
— Я минут через десять буду у вас.
И все равно я опоздал. Когда я притормозил у голубой изгороди вокруг Надиного дома, там уже стоял знакомый «Запорожец», а Петр Есаков разговаривал с Надей у калитки. На ее лице было написано затруднение — пускать ли его во двор или задержать до моего приезда на дальних подступах.
Я подошел и окликнул его:
— Здравствуйте, Есаков…
Он обернулся, удивленно приподнял брови, вежливенько усмехнулся:
— Чего-то не припоминаю я вас.
— Ладно дурака валять, — махнул я на него рукой. — Вы эти гримасы, ужимки и прыжки приберегите до другого раза — может, понадобятся, а меня вы хорошо помните и прекрасно знаете, кто я такой и, что я тут делаю…
— А-а! — обрадовался Есаков. — Никак вы тот самый Тихонов, что по всем домам шастает, из всех душу вытрясает — как так случилось, что дедушка наш Коростылев хвост откинул? Такой был бравый боевой дедуган, здоровяк, молодец и спортсмен — ему бы сто лет жить, а он вдруг погиб в расцвете лет от предательского обреза затаившегося кулака! Не ошибся я? Вы и есть оно?
Он откровенно и радостно смеялся надо мной. Совершенно искренне, и не опасался он меня нисколько, потому, что знал наверняка — ничего, кроме жалобных подозрений и слезливых укоров, кроме сердцеразрывающих просьб задуматься о содеянном — мне предъявить ему нечего, а на слова мои ему — тьфу! И растирать не надо, само высохнет.
— Какая же ты пакость, Есаков! — с сердцем сказала Надя.
От ярости она сжимала кулаки так, что побелели и резко проступили костяшки, и я испугался, что сейчас она бросится на него и ударит его в сытое красивое лицо этими костяшками — на разрыв кожи, ломая суставы, не чувствующая боли, а переполненная лишь ненавистью и страданием.
— Надечка, голубка дорогая! — закричал весело Есаков. — Ошибочку давали! Я ведь вам все время объясняю, что вы меня не за того принимаете! Не пакость я и не сладость я, а сложный современный человек. Я, как киплинговский кот, хожу сам по себе!
Я смотрел на него, и меня не покидало ощущение, что я его уже где-то много раз видел. У него было определенно знакомое мне лицо. Наверняка я его видел раньше. Где и когда — вспомнить не мог.
— Да, я это вижу, — согласился я и попросил: — Сделайте одолжение, Есаков, поговорите со мной маленько. Мне ведь не часто доводится говорить со сложными и современными. У меня все больше клиентура простая и отсталая.
— С полным моим удовольствием, — поклонился церемонно Есаков. — Вообще-то я сюда мчался на крыльях любви, можно сказать, по приглашению моей возлюбленной девушки, да видать, о любви ей уже есть с кем поговорить окромя меня.
Надя покраснела, а я успел ее крепко взять за руку и ответить ему.
— Лично я полагаю, что с кем бы Надя ни говорила о любви, это все равно лучше, чем с вами.
— Это почему еще? — удивился Есаков. — Я для всякой молодой женщины очень соблазнительный вариант.
— Чем? — коротко поинтересовался я.
Есаков так рассмеялся от души, так он всплеснул руками, так замотал своей аккуратно подстриженной маленькой сухой головой, что я вспомнил. Я вспомнил, где я раньше видел его.
— Всем, — исчерпывающе объяснил он, справившись с приступом смеха. — Я человек веселый, внешне привлекательный, очень здоровый, можно сказать, начитанно-культурный. Я во время передачи по телевизору «Что? Где? Когда?» половину вопросов отгадываю. И материально независимый.
Он сделал широкий кругообразный жест, который охватывал его шикарный синий адидасовский костюм, стоявший понуро за забором «Запорожец», улицу, Надю, склон холма, лежавший внизу город, далекий лес, мир. Все принадлежало ему, кроме меня — меня он как-то ловко выкинул из этого круга, как вещь абсолютно ненужную и весьма противную.
Я уселся на скамейку под окном, не спеша положил ногу на ногу, закурил, а он с интересом следил за мной, дожидаясь моего следующего беспомощного и безвредного для него вопроса.
— Неувязка получается, — сказал я. — Насчет вашего распрекрасного костюма и кроссовок не знаю, может быть, действительно ваши, а на машину-то вы зря показываете. Машина не ваша…
— Это как? — сразу набычился Есаков и снова стал похож на себя в других виденных мною ракурсах.
— А так. Видел я вас тут вчера, понравились вы мне сильно, решил поинтересоваться: что это за шикарный плейбой катается здесь на роскошном лимузине? Спросил в ГАИ, а мне отвечают — зовут его Клавдия Сергеевна Салтыкова. Я им отвечаю — ошибка какая-то! Я отчетливо видел существо мужского пола, не может оно быть Клавдией Сергеевной никакой! А они бестактно упираются — не верьте глазам своим! Это была наша знаменитая Клава! А то, что вам почудилось, — это обман зрения. Ничто. Выдумка.