Я тебя у него заберу

Савицкая Элла

— Раз мы весь вечер делаем вид, что просто знакомые, дай хотя бы здесь почувствовать то, что ты моя!

Сдвигаю пальцами полоску. Возбуждение оглушительным взрывом разрывает пах. Такая гладкая, бархатная и уже влажная…

— Ты сумасшедший!

В голосе Мариам осуждение смешанное с желанием. Хватит с меня мыслей о том, чего нельзя.

— И ты тоже! Тебе же нравится!

Медленно глажу складки и, зафиксировав стройные ноги раздвинутыми, очень медленно кончиком пальца поглаживаю влажный вход и несильно на него надавливаю. Наверное примитивно, но хотя бы так я чувствую,

что она только для меня. Такая вот открытая, отзывчивая, прячущая лицо на моей шее и дрожащая.

— Если ты сейчас сделаешь это, то все станет намного проще, — я едва могу расслышать несмелые слова и не сразу понимаю смысл. Только через секунду осознаю, о чем говорит Мариам, когда она застывает, будто полагая, что я действительно пойду на такое или просто боясь меня.

— Нет, маленькая, — чувствую собравшуюся на пальцах влагу, когда веду ими по раскрывшейся плоти, — не хочу всю оставшуюся жизнь потом думать, что не оставил тебе выбора. Я не собираюсь быть тем, кто решит за тебя! Это сложно. Ответственно. Но ты сделаешь это сама!

Сердце маленькой готово пробить дыру и в ее ребрах, и в моих. Оно стучит оглушающе, тяжело. Нахожу набухший клитор и поглаживаю его, крепче удерживая вздрогнувшее тело Мариам. Она стонет мне на ухо, цепляется руками за плечи, пока мои собственные мышцы напоминают нагревшийся металл. На самом деле действительно ничего не стоит взять ее. Рвануть пальцы внутрь и все. Не оставить выхода и забрать себе. Но мне так не нужно.

Даже если она готова телом. Мыслями еще нет. Мне не хватит только ее тела. Необходимо избавиться от страха в глазах, и тогда я наверное сойду с ума от счастья, когда она на людях сама вложит ладонь в мою руку.

Всего несколько минут ей нужно, чтобы содрогнуться и запульсировать на моих пальцах, пока я, продлевая ее удовольствие, безостановочно кружу по клитору, вжимаясь в мягкий живот членом, требующим разрядки. Это невыносимо…

Когда Мариам успокаивается, поправляю подол ее платья и, упершись кулаками в стену, прилагаю максимальные усилия, чтобы сбить болезненное возбуждение.

— Прости меня, — котенок целует меня в щеку.

Усмехаюсь. Глаза блестят, лицо порозовело. Как бы ей сейчас себя не выдать. Хорошо, что освещение в зале приглушено, иначе вопросов не избежала бы.

— Иди, котенок. Я скоро приду.

Когда дверь за Мариам закрывается, кулак несколько раз ударяется о стену, принося легкую боль и помогая хотя бы немного унять пожар в мышцах.

Глава 40

Мариам

— Можешь поздравить меня. Третий курс позади.

Улыбаюсь в трубку, направляясь по залитой солнцем тропинке университета.

— Приеду, поздравлю тебя лично, маленькая.

Голос Демьяна, наполненный чувственными нотками, доносится в ответ.

— Очень жду. Я соскучилась.

— Я тоже, Мариам. Было бы гораздо лучше, если бы ты могла прилететь ко мне. Тогда Зальцбург был бы не таким серым.

— Москва без тебя тоже серая, Демьян.

Смешок на той стороне заставляет меня улыбнуться еще шире. Любимый уехал несколько дней назад, а у меня такое

чувство, что его отсутствие длится как минимум месяц. Знакомые порекомендовали его компанию для создания рекламы на европейском рынке. Я безумно счастлива, что дела Демьяна идут вверх и конечно понимаю его частые отлеты, вот скучать только по нему меньше не получается.

— Там ты. Она не может быть серой, — сердце трепетно сжимается от услышанных слов. Как ему удается всего одной фразой вознести меня до небес?

В телефоне раздаются гудки, и я мельком смотрю на экран. По второй линии пробивается мама.

— Я пойду, Демьян. Мама звонит.

— Беги, котенок. Я наберу, когда появится минутка.

Дождавшись, пока Демьян положит трубку, принимаю звонок.

— Да?

— Мариам, экзамен сдала?

Что-то в родном голосе заставляет меня притормозить.

— Да. Я думала…

— Жду тебя дома. Бери такси.

Ледяной тон не терпит ослушания. Я хотела сказать, что собиралась зайти в торговый центр, но предчувствие необратимого повисло над головой смертельной опасностью. Иногда так бывает, когда шестое чувство резко просыпается и болезненным ощущением прокатывается под кожей. Я знаю, когда мама злится. Угадываю ее настроение с первого слова, но сейчас… Сейчас в строгом голосе нечто, что вынудило сердце тревожно забиться.

Я так и не сказала им о нас с Демьяном. Работы в ресторане стало в разы больше, родители очень уставали, а я использовала время их отсутствия для встреч с любимым. Глупо. Конечно, это все отговорки. На самом деле я трусливо не могла набраться решимости, чтобы посмотреть им в глаза и увидеть всю гамму презрения и отторжения, которая бы там появилась. Я не была готова к разочарованию во мне. К тому, что с ними придется спорить. Я никогда не спорила с родителями. Их слово было законом. Неопровержимым и твердым. А я как злостный нарушитель этот закон обошла.

Я готовилась к их осуждению, непониманию. Каждый день набиралась сил на этот разговор, но видимо так и не набрала достаточно.

Потому что когда вошла на кухню и увидела сидящую за столом маму, уже поняла, что она все знает.

Поняла по лицу, не выражающему иных эмоций, кроме тихой ярости. А потом… потом я заметила на краю фотографию, на которой мы с Демьяном целовались. Я отдала ему все снимки, кроме этого одного, который хранила в своей любимой книге и время от времени любовалась нами, накапливая храбрость.

— Мам? — я позвала тихо, чувствуя, как от страха начинает больно биться сердце, а ноги одеревенели. — Мам, послушай…

Мне хочется броситься к ней, чтобы все объяснить, истолковать, разложить по полочкам, но я продолжаю стоять на месте, пригвожденная вьюгой в родных глазах. Мама тяжело встает, опершись ладонями на столешницу, делает шаг ко мне, и вдруг щеку больно опекает пощечина, серной кислотой разливаясь по лицу. Хватаюсь за саднящее место и всхлипнув, отшатываюсь.

— Ты неблагодарная дрянь! — слова, с ненавистью выцеженные в мою сторону, впиваются в кожу и ранят до крови. — Мы тебя вот так воспитывали? Чтобы спустя двадцать один год получить удар от собственной дочери?