Я – телепат Сталина
Шрифт:
Знакомство состоялось. Более того, мы договорились о следующей встрече. Лея рассказала, что она не может полностью располагать своим временем, что родители, в особенности отец, косо смотрят на то, когда она куда-то едет одна, даже если она едет в гости к кому-то из подруг. И на самом деле не одна она едет, ее везет кучер, доверенный человек отца. Пешком по улицам Лее вообще ходить не разрешалось, отец считал, что хождение пешком наносит урон престижу. То было чудо, что Лее удалось незаметно выскользнуть из дома для встречи со мной. Мы договорились встретиться в парке. Лея беспокоилась, что кучер увидит, что она встречается не с подругами, а с посторонним мужчиной, и расскажет об этом отцу. «Не волнуйтесь, – сказал я. – С кучером все будет в порядке. Он расскажет то, что надо». – «Это не тот случай, когда золотой ключ открывает все двери, – сказала Лея. – Наш кучер Янек не возьмет у вас ни гроша. Отец платит ему столько, сколько у других не получают дворецкие. Янек не только кучер, он еще и охраняет меня. Он отставной капрал, очень храбрый и сильный человек». – «Все будет в порядке», – повторил я. Подкупать кучера я не собирался. Узнав, как зовут ближайшую подругу Леи и как она выглядит, я всякий раз
Было очень забавно, когда я подходил к экипажу, чтобы помочь Лее спуститься, и слышал от кучера: «Добрый день, пани!» Лея всякий раз фыркала при этом, а после удивлялась: ну разве можно принять мужчину за девушку? Пришлось дать это ей почувствовать на собственном примере. Однажды я внушил Лее, что у входа в парк она видит не цветочницу, а генерала в парадной форме с орденами. «Смотри! – воскликнула Лея. – Генерал продает цветы! И никто этому не удивляется! Что за диво?» – «Давай и мы купим цветы у генерала», – предложил я. Я выбрал букет, вручил его Лее, во все глаза смотревшей на цветочницу, расплатился, и мы пошли дальше. «Обернись», – сказал я, когда мы отошли шагов на десять. Лея обернулась и застыла в такой неудобной позе, потому что увидела не генерала, а цветочницу. «Куда делся генерал?» – спросила она. «Никакого генерала не было, – ответил я. – Цветы продавала цветочница, а я внушил тебе, что ты видишь генерала. Теперь ты понимаешь, что происходит с твоим кучером?» Лея поначалу относилась ко мне с некоторой опаской. Она считала меня чуть ли не колдуном. Я терпеливо объяснял, что я не колдун, а такой же человек, как и она, только наделенный необычными способностями. «Колдуны оживляют глиняных великанов, переносятся с места на место при помощи волшебства, крадут с неба звезды, а всего лишь умею читать мысли», – повторял я. Я пригласил Лею на одно из своих выступлений. Она пришла вместе с матерью. То было самое лучшее мое выступление в ту пору. И одновременно самое худшее, потому что из-за присутствия в зале Леи я то и дело сбивался с настроя, не мог работать в полную силу. Все мои мысли были устремлены на Лею и немного – на ее мать. Мать, кстати говоря, считала меня фокусником. Мое выступление не произвело на нее никакого впечатления. Есть такая поговорка: «Дочь раввина ничем не удивишь». Мать Леи была дочерью раввина и ничему не удивлялась. Впоследствии, познакомившись с родителями Леи, я не переставал удивляться тому, что у таких, мягко говоря, приземленных людей (отец думал только о деньгах, а мать – о том, чтобы дома соблюдался установленный ею порядок) могла родиться такая умная, такая возвышенная дочь. Лея была младшей в семье. У нее было два брата и сестра.
Наконец Лея поверила мне и перестала меня бояться. Более того, она полюбила меня столь же сильно, как и я любил ее. Мы объяснились. Я уехал в заграничное турне, на которое возлагал много надежд в смысле заработка. По возвращении в Лодзь я намеревался сделать Лее предложение. Спустя полгода, в феврале, мы встретились вновь. Радости нашей не было предела. Лея приняла мое предложение, но то было полдела – следовало получить согласие отца. Полвека назад в Лодзи девушка из приличной еврейской семьи не могла выйти замуж без согласия отца. Можно было не спрашивать согласия дочери, но согласие отца надо было получить непременно. Не желая затягивать столь важное для меня дело, я на следующий день после встречи с Леей надел свой лучший костюм и отправился к ее отцу. Для того чтобы произвести впечатление, я одолжил у Леона булавку для галстука с огромным бриллиантом. Напрасно старался – в булавке отца Леи красовался бриллиант размером едва ли не с перепелиное яйцо, а камень на его перстне был еще больше.
Разговор между нами сразу же пошел не так, как мне хотелось. Заранее я решил, что не стану никоим образом воздействовать на своего будущего тестя, не стану ему ничего внушать. Мы должны объясниться и понять друг друга без телепатии, думал я, нам же предстоит породниться. Породниться! Как бы не так! «Мечта – богатство дурака», – говорила моя бабушка Рейзл, да будет благословенна ее память. Отец моей любимой сразу же дал мне понять, что мои притязания беспочвенны. Он сделал это в весьма грубой форме. «Моя дочь не может стать женой шута», – сказал он, употребив для пущей оскорбительности польское слово blazen. И еще добавил, что еврею из славного благочестием города Гура-Кальвария [33] не подобает заниматься подобными делами. Я попытался объяснить разницу между мной и шутом, но мои объяснения не достигли цели. Есть ограниченные люди, для которых все, кто выступает перед публикой на сцене, – шуты, комедианты, презренное сословие. Меня радует отношение к артистам в Советском Союзе, несмотря на то что сам я себя артистом в чистом виде не считаю. Доля артистизма в моих выступлениях есть, без этого нельзя, но у меня не эстрадные номера, а опыты, эксперименты. Но тем не менее я радуюсь тому, каким почетом окружены в Советском Союзе артисты. Разумеется, я имею в виду хороших артистов, плохие должны искать себе другое занятие. В Советском Союзе невозможно представить, чтобы генерал, профессор или директор завода отказался бы выдать свою дочь за известного артиста, ссылаясь на то, что этот брак уронит достоинство его семьи. Я пишу «известного артиста», потому что я в то время был уже известным. Известность быстро пришла ко мне благодаря моим способностям. Залы во время моих выступлений неизменно были полными, те, кому не доставалось мест, стояли в проходах. Оборотистый Леон придумал продавать билеты на стоячие места. Они стоили треть от обычной цены.
33
Из Гуры-Кальварии происходит одна из известных хасидских династий – гурских хасидов Альтеров.
В отчаянии, забыв о своих прежних намерениях, я попытался воздействовать на отца Леи внушением, но он оказался крепким орешком. Существуют люди, непроницаемые для моего дара. Какая-то необъяснимая преграда мешает внушению. На их лицах ничего не отражается, их взгляды ничего не выражают. Невозможно понять, о чем они думают. Эти люди словно сундук, запертый на дюжину замков. Таким был отец Леи. Не знаю, какой процент составляют подобные типы, но на моих выступлениях я сталкиваюсь с ними нечасто. Пять-шесть раз в год, не более. И это при том, что обычно я даю – то есть раньше, когда позволяло здоровье, давал – по две сотни выступлений в год. Моя покойная жена в шутку называла меня «стахановцем».
«Мой ответ: нет, нет и нет!» – сказал отец Леи, для пущей убедительности повторив слово «нет» трижды. В русском языке есть такое выражение: «как оплеванный». Я ушел как оплеванный. Леон, увидев мое лицо, решил, что я заболел, и начал беспокоиться, что придется отменять сегодняшнее выступление. Для Леона возвращать деньги было смерти подобно. Узнав причину моего расстройства, Леон рассмеялся и сказал, что несчастная любовь похожа на корь. Ею надо переболеть однажды, чтобы больше никогда уже не болеть. Меня сильно обидели его слова, и мы поссорились, единственный раз за все время нашего сотрудничества. Но мое выступление в тот вечер все же состоялось. По своему характеру я очень аккуратный и исполнительный человек. Точность я считаю одним из главных человеческих достоинств. Мне надо очень сильно заболеть, чтобы я отменил выступление. За всю мою долгую жизнь такое случалось всего несколько раз.
Я хотел увидеть Лею, но ее мать, видимо опасаясь того, что Лея сбежит со мной (у меня были такие планы), увезла ее в Белосток к дальним родственникам. Перед отъездом Лея смогла написать мне письмо и передать через свою горничную. Она писала, что сердце ее разбито, что она любит меня, но не может пойти против воли отца и умоляла поскорее ее забыть. Я хотел бросить все и мчаться следом за Леей, но ее отец был предусмотрителен и принял меры – заявил в полицию, что я преследую его дочь. У меня состоялась очень неприятная беседа с одним полицейским чином. Мне даже пригрозили арестом. Я решил сделать вид, что отступился от своих намерений, для того чтобы меня оставили в покое, а сам при первом же удобном случае решил ехать в Белосток за Леей. Я был уверен, что она поедет со мной. Я оставил у Фейги письмо для Леи, в котором написал, что мы непременно будем вместе, что я люблю ее больше жизни и скоро мы встретимся, чтобы больше никогда не расставаться. Я не знал тогда, что отец моей возлюбленной обеспокоен настолько, что решил срочно выдать ее замуж. Скоропалительно выдать. Белосток был не случайно выбран для «ссылки», там у Леиного отца был компаньон, а у компаньона был сын… Известие о свадьбе Леи настигло меня в Варшаве. Оно прозвучало как гром среди ясного неба. Я помчался в Лодзь, где молодожены гостили у Леиных родителей. Мне удалось встретиться с Леей, но она еще не успела раскрыть рта, как я понял, что между нами все кончено. В тот день я сильно напился. Обычно я выпиваю немного – одну-две рюмки коньяка или один-два бокала вина, но в тот вечер я пил водку в каком-то низкопробном заведении, где меня, хорошо одетого, назвали «ясновельможным паном». О любви было надолго забыто. До встречи с Аидой мне казалось, что Леон был прав: однажды переболев любовью, я получил к ней иммунитет. К счастью, этот иммунитет оказался не вечным.
Жизнь моя была насыщена самыми разнообразными событиями. Иначе и быть не могло, ведь я ездил по миру, встречался со множеством самых разных людей. Среди моих знакомых были представители разных слоев общества. Хочу рассказать, как однажды ко мне за помощью обратился князь Адам Людвик Чарторыйский [34] . Чарторыйский был князь, а не граф, но в моих «воспоминаниях» он почему-то превратился в графа. И история поисков пропавшей бриллиантовой броши была напечатана в сильно сокращенном виде. Кое-кто решил, что советским читателям совершенно не интересна история поиска княжеских драгоценностей. А история эта заслуживает того, чтобы остановиться на ней поподробнее.
34
Адам Людвик Чарторыйский (1872-1937), князь, – польский аристократ, представитель польско-литовского княжеского рода Чарторыйских.
Пропажа на самом деле была ценной, брошь стоила целое состояние. На мелкую пропажу князь бы и внимания не обратил. Мы не договаривались насчет того, что князь заплатит мне 25 процентов от стоимости броши. С учетом огромной стоимости броши то была бы неслыханно большая сумма. Не могу даже представить, чтобы я поставил подобное условие. У меня на это не хватило бы наглости. Князь сказал, что он хорошо вознаградит меня в случае успеха, я понял, что он меня не обманывает, и согласился помочь. Наверное, цифра 25 процентов появилась по аналогии с советскими законами, по которым нашедшему клад полагается именно столько от его стоимости. Впрочем, это не имеет значения. На других искажениях правды останавливаться не стану, расскажу, как оно было на самом деле.
Чарторыйский, несмотря на свое богатство, был весьма добрым и совестливым человеком. Он был очень религиозен. «Я уверен, что кражу совершил кто-то из моей многочисленной прислуги, – сказал мне князь. – Больше некому. Но я боюсь бросить тень на невиновного и не хочу, чтобы взаимные подозрения отравляли атмосферу в моем замке. Полиция только внесла смятение. Они подозревали всех и каждого, но пропажу так и не нашли. Поэтому я обратился к вам».
Граф представил меня как художника, которому предстояло написать его портрет и сделать несколько красивых зарисовок. Рисовать я совершенно не умею, но примерно представляю, как должны вести себя художники. С карандашом в одной руке и альбомом в другой я ходил по замку, время от времени что-то черкая в альбоме. Если бы кто-то заглянул в альбом, то очень бы удивился. Вместо того чтобы делать зарисовки, я записывал на идиш тех, кого успел прощупать на предмет кражи. Список мне был нужен для того, чтобы убедиться в том, что я не пропустил никого из прислуги.