Я убиваю джиннов
Шрифт:
За сеанс Хафез-паша брал сумму совершенно немилосердную, так что Артавазду пришлось расстаться с доброй половиной платы за работу на заводе, а братьям - добавить недостающее. Записавшись под выдуманной немецкой фамилией, Артавазд сказался больным и на протяжение трех дней ничего не ел, молился и настраивался на предстоящий поединок. Медный кувшин он не выпускал из рук, привыкал к тому, что он станет единственным оружием против Хафез-паши. Вспоминал, как одного за другим выслеживал и казнил гулей. Все существо Артавазда превратилось в сжатую пружину, готовую распрямиться, взорваться, поразить ифрита
Но он оставался всего лишь теоретиком, отважный Артавазд Карапетян.
Кувшин оттягивал сумку свинцовой тяжестью. Сердце отчаянно колотилось, а перед глазами расходились черно-белые круги, когда Артавазд переступал порог комнаты, задрапированной темным бархатом. Один на один с врагом, наконец-то! И - удушающий, невыносимый страх.
– Присядьте, герр... Вальтер, - сказал Хафез-паша. Он восседал за высоким круглым столом, увенчанным короной горящих свечей и хрустальным шаром. Скучные усы отросли и теперь прятали и тонкогубый рот, и безвольный подбородок всемогущего ифрита.
Артавазд плюхнулся в мягкие объятия кожаного дивана. Положил ладонь на сумку, чувствуя изгиб медной ловушки. Набрал в легкие побольше воздуха.
– Вас что-то снедает, - предположил джинн.
– Закройте глаза, герр Вальтер.
– В этом нет необходимости. Я и так знаю, зачем здесь.
– Что ж, в таком случае я должен выслушать вас, Артавазд? Или хотите сразу перейти к сути дела?
Он знал! Проклятый ифрит знал!
Хафез-паша встал из-за стола, заложил руки за спину и встал напротив Артавазда. В комнате резко стало темно - еще темнее, чем было, тень ифрита серым пятном легла на ткани, отрезавшие солнечный свет. И Артавазд почувствовал, как проваливается во что-то еще более черное и глубокое, туда, где Хафез-паша некогда был рожден от живого пламени и древней обиды на богов.
– Я видел взлет и падение империй, - прошелестел Хафез-паша, обнимая Артавазда дымными крыльями.
– Я закладывал глиняный кирпич в фундамент Вавилонской башни и поднимал кубок на пиру Навуходоносора. Чем можешь удивить меня ты?
В глазах ифрита загорелось пламя, смуглая кожа побагровела, словно кровью налилась, мелькнул, ощупывая добычу, раздвоенный язык рептилии. Сражайся, Артавазд!
– приказал самому себе охотник. Пальцы сжали кувшин-ловушку.
– Говори, смертный! Или я пожру тебя без последней исповеди!
– Ты видел многое, Хафез-паша!
– О да. Я видел все.
– Но ты не чувствовал ничего! Ты не знаешь, каково это - видеть гибель матери от штыка солдата, что годится ей в сыновья, а мне в братья. Ты не знаешь боли утраты и радости находки. Все твои желания - суть желания смертных, и ты знаешь это! Не по своей воле ты строил и разрушал города, миловал и убивал.
– Красивые слова. Но джиннов не победить словами.
– У тебя нет друзей, - продолжал, распаляя ярость, Артавазд.
– Нет родных и единомышленников, есть лишь те, кто использовал тебя. За мной же стоят тени убитых и живые братья, и я докажу тебе это делом!
Ифрит дрогнул, и огонь в его глазах стал тусклее. За спиной его раздался выстрел, следом еще один, и еще. В дымных крыльях появились бреши. Погос стрелял, пока в магазине не кончились патроны, и с каждой пулей Хафез-паша становился слабее, а воля и вера Артавазда укреплялись.
– Ты создан, чтобы испытывать нас, и твое испытание оказалось ничтожным. Я требую твоего повиновения! Отправляйся в кувшин, Хафез-паша!
– Нет! Я не подчинюсь!
– У тебя нет выхода.
– Тебя найдут и накажут, потомок рабов! Я увижу твое унижение, твою гибель!
– Может быть, - Артавазд рывком поднялся с дивана, выхватил из сумки кувшин и вытащил затычку.
– Но я не боюсь твоего проклятия!
Хафез-паша зашипел подобно залитому водой пламени, но в глазах его на мгновение блеснул злобный огонек.
– Ты не боишься, так пусть проклятие падет на него, - вытянул палец в сторону Погоса, обратился дымной змейкой и вполз в кувшин-тюрьму.
Глаза внука закрыты. Впалые щеки. Бесцветные губы. Воплощенная болезнь. Лейкемия - страшное, чужое слово - пожирает его изнутри. Погос Карапетян сжимает иссохшую руку отца, словно до сих пор надеется на его поддержку. Но Артавазд стар, очень стар и бессилен. У него остался только выбор. В руках Артавазда есть ключ. Ключ-нож, отточенный до бритвенной остроты, с вязью на дымчатом клинке. Только таким можно срезать сургучную печать с темницы Хафез-паши.
У внука не осталось матери и отца. Слабый мужчина - не отец. Пожираемые болезнью - сироты, отторгнутые и земными, и небесным родителями. Джинны испытывают людей, но только Творец выковывает из них клинки для грядущего Армагеддона. Чистые души - чистая сталь.
– Помнишь, ты рассказывал мне, - шепчет Погос.
– Помню, - эхом отвечает Артавазд.
Клянешься ли ты любить ее в горе и в радости, пока смерть не разлучит вас?
Вердикт присяжных был единогласен, и был он - «невиновны». Артавазд и Погос в один момент стали знаменитостями. Артавазда даже восстановили на заводе, откуда после ареста выгнали. Некоторое время он наслаждался славой и раздавал интервью, в которых обличал старую турецкую империю и зверства Хафез-паши, и всех тех, кого уже убили или только намеревались убить братья по всей Европе.
Кувшин и два желания ждали своего часа. Тюрьму Хафез-паши немецкие власти не отобрали, хотя вполне могли. Скорее всего, они посчитали, что Артавазд не удержится и растратит все желания, вернув джинна на службу Рейха. Они явно недооценивали силу ненависти.
С Погосом Артавазд виделся едва ли не чаще, чем до пленения Хафез-паши. Вдвоем они посещали вечера и редакции газет, но не расставались и после. Стоило им остаться наедине, как с лица Погоса спадала маска отважного героя, и ужас перед проклятьем брал свое.
– Сколько я еще протяну?
– Столько, сколько захочешь сам, - отвечал Артавазд.
– Я-то как-то тяну.
– Тебя проклинали гули, а они на многое не способны.
– Зато их было шесть.
В таких разговорах протекали целые вечера, и вскоре Артавазд понял, что устал. Очень устал. Настолько, что больше не хочет видеть друга.