Я ухожу. Прощай навеки. Твоя душа
Шрифт:
- Арчибальд Фергюссон, — произнес чей–то голос, исходящий, казалось прямо из центра этого ослепительного сияния.
- Да, — подтвердил я. — С кем имею честь?
- Следуйте за мной, — сказал он сурово, не ответив на мой вопрос.
***
Милый Арчи!
Тебя, наверное, удивит, что я решила написать тебе, но я не могу, слышишь, не могу больше молчать!
Жизнь прошла. Прошла без тебя. Хотя ты всегда был рядом со мной, но тебя как–будто не было. Никогда. Может быть, тебя никогда и не было?
Нет,
Если раньше ты хотя бы изредка вспоминал обо мне, смотрел на меня благосклонно, заботился, то сейчас… Я даже на заметила, когда и как это случилось. Все происходило, наверное, исподволь и медленно. По мере того, как ты удалялся от меня, я все чаще и настойчивей пыталась достучаться, пыталась докричаться до тебя, вернуть наши прежние отношения. Но это только раздражало тебя, и ты отдалялся еще более. Что я могла сделать?!
Ты так долго искал смысл жизни! Но ты искал его где угодно, только не во мне. И если сначала ты советовался со мной в своих поисках, хотя никогда не следовал советам, то потом и вовсе перестал интересоваться моим мнением. Иногда, мне кажется, ты даже видел во мне врага, настолько методично ты пытался от меня избавиться. И тебе это почти удалось. Последние двадцать лет мы виделись очень редко, почти никогда.
Арчи, Арчи… Быть может, ты просто никогда меня не любил?
Я очень часто задавала себе этот вопрос и никогда не могла дать на него окончательного ответа. Иногда мне казалось, что да, ты вообще не способен любить. В другое время я думала, что любовь твоя просто не укладывается в общепринятые привычные рамки — ведь любовь достаточно многолика, а любовь такого умного и одаренного человека, как ты, просто обязана отличаться от чувств обычных людей.
Не знаю. Я ничего не знаю. Но я устала, милый. Я больше не могу жить с тобой, но в то же время без тебя. В настоящем у меня нет ничего, я тебе просто не нужна. Будущего у меня тоже нет, я тебе просто не нужна. Не нужна, не нужна, не нужна… Как страшно звучат эти слова!
В общем, я приняла решение, Арчи. Думаю, оно не очень тебя огорчит и уж во всяком случае не будет для тебя неожиданностью. Ведь ты сам должен был прекрасно понимать, что бесконечно так продолжаться не может. Возможно, ты даже втайне хотел, чтобы однажды я приняла это решение… Или нет… О, Господи, как мне тяжело! Я запуталась в себе, в тебе, в нашем прошлом, настоящем, будущем… Я тебя совершенно не знаю, я перестала тебя понимать, и — самое страшное — я боюсь тебя разлюбить. Того человека, которого я любила все эти годы больше нет, ты стал другим, ты стал настолько непохожим на себя, что я действительно готова тебя разлюбить.
Арчи, Арчи…
Так много хотелось тебе написать, а вот теперь… Все слова куда–то исчезли. Может быть, они просто потеряли смысл. Давно уже. А может быть, я просто разучилась говорить.
Все. Наверное, все. Я ухожу. Прощай навеки.
Твоя Душа.
Руки
Эти руки были очень белыми. Самым неприятным в них была именно эта молочная прозрачная белизна, на фоне которой так отчетливо выделялись синеватые, как татуировка, прожилки. Руки казались то ли восковыми, то ли слепленными из свечного сала — совершенно искусственными, неживыми, чужими.
- Какие мертвенные у тебя руки, Магда! — говорил он ей.
Она только грустно молчала и пожимала плечами. Что она могла поделать!
В добавок ко всему руки были холодны. Нет, летом, в жару ему было даже приятно, когда она клала свои холодные руки ему на лоб. К сожалению, приятные ощущения длились недолго — стоило ему вспомнить, какого мертвенно–бледного они цвета, как тут же чело его покрывалось испариной, как–будто самая настоящая покойница пыталась приласкать его, как–будто сама смерть стояла рядом.
- Как зябко представлять тебя смертью, Магда! — говорил он ей.
Она только грустно молчала и пожимала плечами. Что она могла поделать!
Но самое неприятное было то, что в руках как–будто совсем не было крови. Как–то она сильно укололась иглой, а из ранки не выступило ни единой капельки, она даже не покраснела. Так же равнодушны ее руки были и к ожогам — ни покраснения от капнувшего на кожу раскаленного парафина свечи, ни волдыря.
- Твои руки белы, холодны и бескровны, как щупальца кальмара, — говорил он ей.
Она только грустно молчала и пожимала плечами. Что она могла поделать!
Вот–вот, молчание — это было единственное ее достоинство. Если бы она заговорила, он бы, наверное, сошел с ума от ее голоса. За долгие годы он так много раз слышал его, а все никак не мог привыкнуть к его сухой и блеклой прозрачности. Ему потребовалось много, очень много времени, чтобы наконец–то научить ее молчать. Он много успел пострадать от звука ее голоса, зато теперь мог говорить ей все, что угодно, не боясь услышать ее раздражающее скрипение.
- Как хорошо, что я не слышу твоего песочного голоса! — говорил он ей.
Она только грустно молчала и пожимала плечами. Что она могла поделать!
Если бы не одиночество, он бы конечно давно бросил ее. Но одиночества он боится, пожалуй, еще больше, чем ее ужасных бледных рук. И терпит.
«Возможно, ее руки действительно мертвы, — думает он. — Но в конце концов, это не ее вина, что ее руки умерли раньше. Было бы гораздо хуже, если бы сама она умерла, а ее руки — продолжали жить.»
Его даже дрожь пробирает, когда он представляет себе мертвую Магду с еще живыми руками, которые продолжают жить вопреки омертвению тела — движутся по одеялу, пытаются дотянуться до его лица, — бледные, слепые, холодные руки…
Днем Магда сидит в кресле у окна, глядя в одну точку, и молчит. Да собственно, и вечером она продолжает сидеть там же, только теперь рядом с ней, на подоконнике, стоит тусклый огарок свечи.
Оживает Магда к ночи. И тогда он, кряхтя, берет ее на руки и несет в спальню. Там он снимает с нее халат и укладывает ее в скрипучую кровать. Заботливо накрыв ее тонким шерстяным одеялом, обходит вокруг супружеского ложа и располагается с другой стороны.