Я ухожу

Известный французский писатель-романист Жан Эшноз родился в 1947 г. в городе Оранже. Его перу принадлежат девять книг, горячо одобренные французской критикой. Роман «Чероки» был удостоен в 1983 г. престижной литературной Премии Медичи.

Жанр большинства произведений Эшноза можно определить как «мягкий» детектив или иронический ремейк детективов «черной серии». Интрига его романов (впрочем, всегда острая и захватывающая) подчинена именно этой цели: язык повествования — то нарочито простоватый, то чрезмерно напыщенный, то якобы задушевный — все время скрыто и ненавязчиво пародирует шаблонную стилистику детективной литературы, которую Эшноз прекрасно знает и умело использует, создавая свои, на самом деле, очень умные книги. Так, в романе «Знаменитые блондинки» он описывает режиссера-телевизионщика, что разыскивает

для своей передачи с одноименным названием бывшую кинозвезду, отсидевшую много лет в тюрьме за убийство и продолжающую убивать людей, которые беззастенчиво пытаются проникнуть в ее личную жизнь. Она бежит из Франции, но он гонится за ней по всему свету. В другом, очень маленьком романе «Один год» (1997 г.) юная девушка по имени Виктория скрывается из Парижа и странствует по Франции после того, как однажды утром нашла своего возлюбленного бездыханным в постели; Эшноз мастерски описывает все драматические перипетии ее бегства, приводящего к неожиданной развязке. (Кстати, пусть читатель вспомнит об этом, читая 9-ю и, особенно, 28-ю главы «Я ухожу»: в книге «Один год» фигурируют те же герои, ее сюжет — часть сюжета следующего романа, который, вполне вероятно, и вырос из этой небольшой, написанной двумя годами раньше, вещи). Да и самый первый роман Эшноза — «Гринвичский меридиан» — являет собой блестящую пародию на современные триллеры. Все книги Жана Эшноза отличаются скрытой и незлой иронией, мягким юмором и занимательностью, которых можно было бы пожелать многим «крутым» детективам. В заключение хотелось бы процитировать отрывок из статьи литературного критика Даниэля Рондо («Экспресс») о последнем, девятом романе Эшноза, который вам предстоит сейчас прочесть: «Это фрагмент современной жизни, преображенный в странную, загадочную историю одним из лучших романистов его поколения».

«Я ухожу, — сказал Феррер, — я расстаюсь с тобой. Я оставляю тебе все — кроме себя самого!» И поскольку глаза Сюзанны, опущенные долу, бессмысленно уперлись в розетку над плинтусом, Феррер оставил ключи на столике в прихожей. Потом он застегнул пальто и вышел, тихонько прикрыв за собой дверь.

Выйдя со двора и даже не взглянув на сюзаннину машину, чьи запотевшие стекла слепыми бельмами пялились на уличные фонари, Феррер направился к станции метро «Корантен-Сельтон», расположенной в шестистах метрах отсюда. В это первое январское воскресенье, около девяти часов вечера, поезд был, прямо скажем, пустоват — всего какая-нибудь дюжина одиноких мужчин, каким стал и сам Феррер двадцать пять минут назад. В обычное время он порадовался бы тому факту, что может сидеть совершенно один в загончике с двумя парами сидений, словно пассажир в отдельном купе, — именно так он любил ездить в метро. Однако нынче вечером он даже не думал о своем везении, возвращаясь озабоченной (правда, куда менее озабоченной, чем ожидал) мыслью к сцене, которая только что разыгралась между ним и Сюзанной, женщиной с трудным характером. Он заранее готовился к ее бурной реакции, яростным крикам, угрозам и тяжким оскорблениям и теперь чувствовал себя утешенным, хотя и от самой этой утешенности было как-то не по себе.

Бросив рядом с собой чемоданчик, где находились главным образом туалетные принадлежности и пара сменного белья, он воззрился на стенки вагона, машинально расшифровывая рекламные плакаты, восславлявшие половые покрытия, двуспальные кровати и прочее движимое и недвижимое. Затем, между «Вожираром» и «Волонтерами», Феррер открыл чемоданчик, извлек оттуда каталог аукциона произведений традиционного персидского искусства и листал его вплоть до станции «Мадлен», где и сошел.

В окрестностях церкви Мадлен электрические гирлянды сходились к уже потухшим звездам над улицами, еще более пустынными, чем станции метро. Разукрашенные витрины роскошных магазинов напоминали прохожим — впрочем, отсутствующим, — что у них есть шанс дожить до невинных утех следующего Рождества. Один-одинешенек в своем пальто, Феррер обогнул церковь, держась правой стороны, ближе к четным номерам улицы Аркад.

Чтобы отыскать дверной код нужного дома, его рукам пришлось пролагать себе дорогу под верхней одеждой: левой — к внутреннему карману пиджака, правой — к очкам во внешнем нагрудном кармане. Затем, управившись с входной дверью и презрев лифт, он решительно устремился вверх по черной лестнице. Наконец он добрался до седьмого этажа, запыхавшись даже меньше, чем ожидал, и остановился перед облезлой багрово-красной дверью, чьи створки явно претерпели не менее двух попыток взлома. На этой двери не значилось никакой фамилии, одна только прикнопленная фотография с закрученными уголками, на которой было запечатлено безжизненное тело Мануэля Монтолью (экс-матадора, переквалифицировавшегося в пеона) после того, как животное по имени Кубатисто вскрыло ему рогом грудную клетку, точно консервную банку, а случилось это 1 мая 1992 года. Феррер тихо стукнул два раза по этому снимку.

Пока он ждал, ногти его правой руки легонько впились во внутреннюю сторону левого запястья, повыше кисти, там, где под кожей, более светлой и тонкой, чем в других местах, скрещиваются сухожилия и голубые русла вен. Минуту спустя молодая женщина по имени Лоранс, с очень черными и очень длинными волосами, не более тридцати лет отроду и не менее ста семидесяти пяти сантиметров роста, открыла ему дверь — с улыбкой, но молча, и, впустив гостя, затворила ее. На следующее утро, часов в десять, Феррер отправился в свою галерею.

Шесть месяцев спустя, также в десять утра, все тот же Феликс Феррер вышел из такси у терминала Б аэропорта «Руасси — Шарль де Голль» под наивно-радостным июньским солнышком, слегка подернутым дымкой с северо-западной стороны. Поскольку Феррер прибыл слишком рано, регистрация его рейса еще не началась, и ему пришлось добрых три четверти часа вышагивать взад-вперед по холлам, толкая перед собой тележку, нагруженную саквояжем, сумкой и пресловутым пальто, слишком теплым для данного сезона. Выпив кофе, накупив себе бумажных носовых платков и быстрорастворимого аспирина, он принялся искать тихий уголок, где можно было бы спокойно дожидаться своего часа.

Таковой найти было нелегко: ведь аэропорт не существует сам по себе. Это всего лишь проходной двор, сито, шлюз, призрачный фасад посреди степи, где кролики, скачущие в траве, дышат керосином, род бельведера в окружении взлетных полос, дорожный указатель, истрепанный бесчисленными сквозняками, которые несут с собой великое множество самых разнообразных частиц материи — песчинки со всех пустынь мира, блестки золота и слюды из всех на свете рек, вулканическую или радиоактивную пыль, вирусы и цветочную пыльцу, сигарный пепел и рисовую пудру. Найти среди всего этого приют отдохновения было нелегко; наконец Феррер обнаружил в подземном этаже терминала некий духовный эйкуменический центр, а именно кресла, сидя в которых, можно было расслабиться и ни о чем не думать. Он убил там часть времени перед тем, как зарегистрировал багаж и проследовал в зону «duty-free», где не стал приобретать ни спиртного, ни сигарет, ни духов, ни чего-либо другого в том же роде. Он ехал не отдыхать. Ему нельзя было отягощать себя лишним грузом.

За несколько минут до тринадцати часов он поднялся на борт ДС-10, где музыка, сочившаяся из скрытых динамиков и сведенная к нежнейшему piano, умиротворявшего нервы клиентов, сопровождала его до самого взлета. Феррер сложил свое пальто, сунул его, вместе с саквояжем, в багажный отсек, затем, расположившись на тесном квадратном метре, отведенном ему возле иллюминатора, начал обустраиваться: защелкнул ремень, разложил перед собой на столике газеты и журналы, очки и снотворное. Соседнее кресло было не занято, и он мог использовать его как дополнительную площадь.

Далее следует обычная процедура: заскучавшие пассажиры рассеянно внимают объявлениям из динамика и отсутствующими взорами следят за демонстрацией спасательных жилетов. Наконец самолет трогается с места, сперва медленно, затем все стремительнее набирает скорость и взмывает в небо, курсом на северо-запад, прорывая облака. В их просветах Феррер сможет различить морской простор, украшенный островком, название которого он затруднится определить, а затем необъятную равнину с озером посередине, также непонятно как зовущимся. Он то дремлет, то сонно глядит на киноэкран, выхватывая обрывки фильма, который не в силах досмотреть до конца, поскольку его отвлекают снующие по салону стюардессы — увы, далеко не такие, какими они были прежде; он в высшей степени одинок.

И верно, среди двухсот пассажиров, сидящих рядками в тесном самолете, чувствуешь себя, как никогда, изолированным от окружающего мира. И это пассивное одиночество кажется удобным поводом к осмыслению его причин и вообще к подведению жизненных итогов. И вот пытаешься подумать над всем этим, даже как бы заставляешь себя подумать, однако мысли разбегаются в разные стороны, и ты сдаешься, бросаешь эту затею и, угнездившись поуютнее в кресле, собираешься покемарить или же просишь стюардессу принести стаканчик спиртного, после которого дремлется еще слаще, потом второй — запить таблетку снотворного, и тут уж засыпаешь всерьез и надолго.