Я ухожу
Шрифт:
Ему как-то не по себе; по правде сказать, он обеспокоен. На последней консультации у Фельдмана кардиолог остерег его от предельных температур: сильная жара или сильный холод, а также резкие перепады между первым и вторым крайне вредны сердечникам. «Ты ведешь нездоровый образ жизни для своего состояния, — сказал Фельдман. — Бросить курить — это еще не все, тебе нужен целый комплекс мер для поправки здоровья». Вот почему Феррер утаил от врача, что отправляется на Крайний Север. Просто заметил вскользь, что ему предстоит деловая поездка. «Ладно, езжай, но через три недели, самое большее через месяц жду тебя здесь, — сказал Фельдман. — Сделаю тебе эхограммку и застращаю всякими ужасами, чтобы ты перестал валять дурака». Вспомнив эти слова, Феррер машинально прижимает руку
Теперь ему уже не так холодно, в белье он выглядит более субтильным, скукоженные мужские атрибуты едва оттопыривают тонкий трикотаж. Скуки ради он бросает взгляд в иллюминатор. Бледное пятно на небе выдает местоположение далекого солнца, которое по временам отсвечивает на крыльях морских ласточек, носящихся в поднебесье. В его скупом свете Феррер смутно различает грязно-серые, искрошенные скалы острова Саутгемптон, которые судно, видимо, огибает слева, собираясь взять фарватер, ведущий к Уэджер Бей; Феррер стаскивает с себя белье снова ныряет в койку.
Но это легче сказать, чем сделать. Медсестра Брижит, великолепно и вполне пропорционально сложенная, занимает, тем не менее, почти все ложе, оставляя место разве что для чужой руки. И потеснить ее никак не удается. Собравшись с духом, Феррер решает поступить иначе — со всей возможной деликатностью улегшись на медсестре сверху. Однако Брижит разражается недовольными стонами. Она отвергает этот вариант, брыкаясь так ретиво, что на минуту Ферреру кажется: все, пропало дело! Однако мало-помалу, к его радости, медсестра наконец расслабляется. И дело идет, хотя идти оно может только в весьма суженных границах, ибо размеры койки допускают строго ограниченное число комбинаций, а именно: один партнер на другом, правда, при этом они еще меняются местами и даже направлениями, что уже неплохо. Спешить им некуда — все-таки нынче воскресенье, — и они стараются вовсю, они увлекаются так, что выходят из каюты только в десять часов.
А было и впрямь воскресенье, настоящее воскресенье; это чувствовалось даже в воздухе, в небе, где несколько разрозненных стаек бакланов парили еще более лениво, чем обычно. По пути на мостик Феррер встретил матросов, выходивших из корабельной часовни, а среди них радиста, не скрывавшего горечи поражения. Но Феррер был уже недалеко от цели своего путешествия, и через пару часов радист счастливо отделался от соперника, который, достигнув пункта назначения, распрощался с капитаном и его штабом на мостике, вернулся в каюту и собрал багаж.
Ледокол доставил Феррера в Уэджер Бей и сразу же отчалил. В тот день над морем лежал непроницаемо густой, тяжелый, низкий, как потолок, туман, скрывший окрестные горы и даже мачты судна, но в то же время источавший какой-то странный живой свет. Стоя на причале, Феррер глядел вслед «Смородиннику»; корабль таял в этом мареве, его грузные формы превращались в очертания, а те, в свою очередь, в смутные пунктиры, которые в конце концов бесследно исчезли вдали.
Ферреру не очень хотелось задерживаться в Уэджер Бей — поселке, представлявшем собой кучку сборных бараков из грязного шифера, с крошечными оконцами, где за пыльными стеклами едва теплились огоньки. Между этими строениями, сгруппированными вокруг мачты, шли зигзагами узкие темные проулки, сплошь в наледях, сугробах и сосульках; перекрестки были завалены железным ломом, цементными глыбами и ломкими обрывками целлофана. Флаг, заледеневший правильным четырехугольником, как белье на морозе, содрогался и трещал на верхушке мачты, чья тень доползала до узкой вертолетной площадки.
С этой-то площадки Феррер и улетел рейсом на Порт Радиум вертолетом Сааб-340 Ситилайнер, расчитанным на шестерых пассажиров, но имевшим на борту, кроме него, только инженера из города Эврике. Спустя пятьдесят минут Феррер встретился в Порт Радиуме, похожем на Уэджер Бей, как нелюбимый брат-близнец, со своими проводниками. Это были местные жители, зовущиеся Ангутреток и Напазикодлаки, облаченные в стеганые пуховики на синтипоне, в «дышащее» капиленовое белье, в фосфоресцирующие комбинезоны и рукавицы с подогревом. Уроженцы округа, ближайшего к Тукгойяктуку, они отличались теми же параметрами, что и их земляки — приземистые, толстенькие, коротконогие, с маленькими изящными ручками и круглыми безбородыми лицами смугло-желтого цвета, с широкими скулами, прямыми черными волосами и ослепительными зубами. Познакомившись с Феррером, они тотчас представили ему своих ездовых собак.
Собаки, в тот момент дремавшие в загончике вокруг вожака, грязные, лохматые, с засаленной черно-желтой шерстью, отличались крайне мерзким нравом. Они не любили хозяев (которые, надо сказать, платили им тем же и никогда не ласкали), но притом явно не переносили и друг друга: во взглядах, которыми они обменивались, сквозили только зависть и жадность. Феррер довольно скоро понял, что ни один из этих псов, даже отдельно взятый, не склонен к контактам. Услышав свою кличку, он едва поворачивал голову и, убедившись, что ему не перепадет ничего съестного, отворачивался. Когда его понукали к работе, он и вовсе не реагировал, и его угрюмый взгляд исподлобья говорил: при чем здесь я, обращайтесь к вожаку! Вожак же, проникнутый важностью своей миссии, также начинал ломаться, обращая к людям то гневный взгляд работника на грани стресса, то рассеянный взор секретарши, занятой маникюром.
Экспедиция тронулась в путь в тот же день, и вот она уже далеко. Люди запаслись универсальными карабинами Севедж-116, биноклями 15/45 со стабилизатором изображения, ножами и кнутами. У Напасеекадлака рукоятка ножа сделана из «ооси-ка» — кости из моржового полового члена; этот гибкий, упругий, пористый материал незаменим, особенно когда дело доходит до хорошей драки. Нож Ангутретока менее традиционен, это White hunter-II Puma, с рукояткой из кратона.
На выходе из Порта Радиум экспедиция углубилась в тесное ущелье. По обе стороны тропы со скал свисала ледяная бахрома, напоминающая остатки пены в осушенной пивной кружке. Упряжки шли довольно быстро, хотя путников немилосердно трясло на ухабах. Сначала Феррер пытался перекинуться парой слов с проводниками, особенно с Ангутретоком, немного говорившим по-английски (Напазикодлак объяснялся с ним одними улыбками). Однако слова даже не успевали прозвучать: едва слетев с губ, они тут же застывали в воздухе, и лишь быстро протянув руку, можно было собрать рассыпавшиеся звуки, которые затем тихонько таяли и бесследно уходили сквозь пальцы.
На путников тут же ринулись в атаку комары; к счастью, их было нетрудно убивать: на этих широтах живность почти незнакома с человеком и не боится его, вот почему комары элементарно давали прихлопнуть себя ладонью, даже не пытаясь ускользнуть. Это, однако, не мешало остальным вконец изводить людей, налетая на них целыми тучами на кубический метр и жаля прямо через одежду, особенно, в плечи и колени, там, где материя натянута туже. Вздумай кто-нибудь фотографировать, они мгновенно затмили бы объектив аппарата, но у Феррера аппарата не было, — не для того он сюда прибыл. Путники позатыкали все отверстия в своих головных уборах и продвигались вперед, яростно колотя себя по бокам. Однажды они заметили белого медведя, но он был слишком далеко, чтобы представлять опасность.
Зато собаки создавали массу всяческих проблем. Например, однажды утром Феррера выбросило из нарт на крутом снежном склоне, и упряжка, лишившись седока, беспорядочно помчалась куда глаза глядят, причем псы рвались в разные стороны. В конце концов нарты опрокинулись и легли поперек дороги, собаки запутались в упряжи, поневоле остановились и тотчас начали грызться между собой. Тем временем Феррер приходил в себя на месте падения, растирая ушибленный бок. Ангутреток помог ему встать и начал утихомиривать собак, однако кнут только испортил дело: после первого же удара один из псов укусил второго, тот — третьего, а тот — двух соседних, и все это вылилось в грандиозную свалку. С большим трудом людям удалось восстановить порядок. Затем они снова тронулись в путь. Северное лето уже вступало в свои права. Ночью было светло, как днем.