Я украл чужую жизнь

Чёрный пакет раскрылся, и на стол с шумом посыпалось столовое серебро. Громыхая, вилки и ложки сыпались как из рога изобилия, образую небольшую кучку.

Я перехватил нижний угол пакета и поднял руку выше.

Следом вылетел медный поднос, рассекая верхушку горки, свалился на пол и звонко брякнул.

– Так, всё, хватит!

Нырнув по локоть в мешок, я достал чудом сохранившуюся сахарницу.

– Я сказал хватит! – взвизгнул работник

– Да вы только взгляните. Этот ангелочек на крышке сахарницы…

Лицо мужика побагровело, и без того тонкие губы превратились в сморщенный чернослив.

– Его щёчки, точь-в-точь ваши.

Крупный кулак обрушился на столешницу. Я прикрыл глаза, слыша, как ещё несколько вилок упало на пол. А затем повисла тишина. Неловкая. Густая.

– 5 тыщ и ни рубля больше.

Я приоткрыл один глаз, смотря, как мужик приглаживает свою засаленную чёлку.

– Идёт. – протягиваю руку. – Но сахарницу оставлю себе.

Кашлянув в кулак, он нырнул под стойку и через несколько секунд достал тугую, перетянутую резинками, пачку денег. Он медленно отсчитал наслюнявленными пальцами 10 пятисоток. Собрал. Хлопнул о край ладони. Пересчитал. Торгаш опёрся локтями о столешницу и, протянув мне деньги, оскалился. Я взялся за краешек.

– Чтобы больше тут не появлялся. – прорычал он и отпустил.

Встретились глазами и всё друг о друге поняли. Я поспешил на выход, по пути запихивая сложенные вдвое пятисотки.

Звякнул колокольчик. Осенний ветер задул в расстёгнутую ветровку. Вжав шею в плечи, залезаю во внутренний карман и достаю пачку сигарет. Пустую. Бросаю – мимо.

Через зарешечённое окно ломбарда, ехидно улыбаясь, торгаш зажимает в зубах сигаретку и, поднеся зажигалку к лицу, глубоко затягивается.

Ухожу. Перед глазами осталась его довольная одутловатая розовощёкая морда. Сплёвываю на землю.

Сахарница оттягивает карман и при каждом шаге побрякивает крышкой. Найти бы круглосуточный ларёк и домой.

Спальный район Новосибирска в полудрёме. Где-то на задворках лают собаки, окна панельных домов затаились в ожидании очередного будничного дня.

Не углядев трещину в асфальте, я запнулся и в последний момент, брякнув сахарницей и поймав равновесие, застыл.

Линия электропередач гудела, точь-в-точь цикады на городской лад. Тёмно-синее небо нагло прогоняла багряная полоска рассвета, и ничего не предвещало беды. Особенно поворот за угол.

Опершись о фонарный столб, глядя на меня, стоял мужчина. Я узнал Гришу сразу. Его выдали широченные плечи, спортивный костюм, шея размером с рульку и морда, как у обиженного жизнью ротвейлера.

– Побазарим?

Я не шевелюсь. Зная Гришу, мне не убежать. Один раз попробовал и через 20 секунд валялся лицом на земле.

Отталкивается от фонарного столба и идёт ко мне. Выйдя из залитого светом круга, я сглотнул. Заныла старая рана.

Его кроссовки тихо, как кошачьи лапки, переступали по асфальту.

– У меня ещё 2 дня. – не поднимая на него глаз, сказал я.

– Знаю. Решил проверить, помнишь ли ты.

Рассматриваю кроссовки 46 размера.

– Ты же не хочешь расстраивать Бориса Николаевича? Усложнять ему жизнь, м?

– Я отдам всё в срок. – голос дрогнул, стыдливо проплыв по пустой улице.

– Ну тогда всё хорошо, а то я уже запереживал… Кстати, тебе Борис Николаевич просил передать.

Поднимаю глаза, и тут же молниеносный удар в живот сгибает меня пополам. Из кармана на асфальт выскальзывает сахарница. Как она разбилась, я уже не слышал, в ушах писк.

Падаю на колени. Больно так, что не вздохнуть.

Гриша нагибается к уху и говорит:

– Не отдашь послезавтра – проломлю череп.

С асфальта на меня смотрит расколотый надвое фарфоровый ангел. Что-то в нём напоминало меня. Разбитого, падшего и потерявшего всякую надежду.

Закрыв калитку на щеколду, я осмотрелся.

Дачный кооператив «Ветеран», спрятанный в низине и укрытый от городской суеты, доживал последние тёплые деньки. Шашлыки, запах костров, музыка из хриплых динамиков. Узкая тропа от калитки к домику завалена пожелтевшими листьями. Со стороны может показаться, что крохотный домик заброшен. Когда-то выкрашенное в бордовый цвет крыльцо выцвело, став тёмно-коричневым, краска шелушится, и когда дует ветер, можно услышать «ШШШ». В такие моменты становится спокойно. Избушка будто разговаривает, а я слушаю её, не перебивая.

В дождливую погоду и шиферная крыша может вступить в разговор. Помню, как в последнюю неделю августа ливень не переставая барабанил «БАМ… БАМ… БАМ». Ни спрятаться, ни скрыться, света нет, и, закутавшись в халат, я через окно всматривался в серое непроглядное небо.

Шурша по тропинке и раскидывая листья, я подошёл к горшку с бегонией и, запустив руку под донышко, нащупал ключ.

С дверью пришлось повозиться – фундамент осел, и, чтобы её открыть, нужно давить всем весом и одновременно тянуть ручку вверх.

Внутри домика холоднее, чем снаружи. Закрыв за собой дверь, я включил единственную лампочку. Муха, словно ожидая сигнала, взлетела и, жужжа, стала биться в стекло.

Ценных вещей здесь не осталось. Справа гудел старый холодильник «Саратов», рядом стояла газовая плита с двумя конфорками. Возле окна стол, накрытый клеёнкой с узором подсолнухов. Табурет, умывальник, у стены диван с торчащими из обшивки пружинами, на стене ковёр и единственная дверь в спальню.

Скинув обувь, я уселся на диван. То, что меня найдут – без сомнений.