Я умею прыгать через лужи (сборник)
Шрифт:
— В следующее воскресенье на утренней службе преподобный Уолтер Робертсон, бакалавр искусств, будет молиться о скорейшем исцелении этого стойкого мальчика, пораженного страшной болезнью. Прошу всех присутствовать.
Отец узнал об этом и, встретив на улице мистера Картера, стал ему объяснять, нервным движением руки подкручивая свои рыжеватые усы, как я умудрился подцепить болезнь:
— Говорят, что микроб попадает внутрь при вдохе: он носится по воздуху всюду. И нельзя узнать заранее, где он появится. Он, наверно, как раз пролетал мимо носа моего сынишки; тот вдохнул воздух — и тут это и случилось. Он упал как подкошенный. Если бы в ту минуту, когда пролетал микроб, он сделал бы не вдох, а выдох, все бы обошлось. — Он помолчал и грустно добавил: — А теперь вы млитесь за него.
— Спина создана для ноши, — с набожным видом пробормотал булочник.
Он был членом церковного совета и в каждой беде видел промысел божий. С другой стороны, по его мнению, за всем, что приносило людям радость, скрывался дьявол.
— На все божья воля, — произнес он с довольным видом, убежденный в том, что слова эти понравятся всевышнему. Он не упускал случая снискать расположение господа.
Отец презрительно фыркнул, выражая этим свое отношение к подобного рода философии, и ответил довольно резко:
— Спина моего сына вовсе не была создана для ноши, и позвольте сказать вам: никакой ноши и не будет. Уж если говорить о ноше, то вот кому она досталась. — И он коснулся пальцем своей головы.
Немного спустя он стоял у моей кровати и с тревогой спрашивал:
— Алан, у тебя болят ноги?
— Нет, — отвечал я ему. — Они совсем как мертвые.
— Черт! — воскликнул он, и его лицо мучительно исказилось.
Мой отец был худощав, бедра у него были узкие, а ноги кривые — следствие многих лет, проведенных в седле: он был объездчиком лошадей и приехал в Викторию из глуши Квинсленда.
— Я это сделал из-за детей, — объяснял он, — ведь там, в глуши, школ нет и в помине. Если бы не дети, никогда бы я оттуда не уехал!
У него было лицо настоящего жителя австралийских зарослей — загорелое и обветренное; проницательные голубые глаза прятались в морщинах, рожденных ослепительным солнцем солончаковых равнин.
Один из его приятелей, гуртовщик, как-то приехавший навестить нас, увидев отца, который вышел к нему навстречу, воскликнул:
— Черт возьми, Билл, ты и сейчас прыгаешь не хуже эму!
Походка у отца была легкой и семенящей, и ходил он всегда с опущенной головой, глядя в землю; эту привычку он объяснял тем, что он родом из «страны змей».
Иногда, хватив рюмку-другую, он носился на полуобъезженном жеребце по двору, выделывая курбеты среди валявшихся там кормушек, поломанных старых колес и оглобель и разгоняя клохчущих кур; при этом он испускал оглушительные вопли:
— Неклейменный дикий скот! Окружай! Эй, берегись!
Осаживая коня, он срывал с головы шляпу с широкими полями, размахивал ею, как бы отвечая на приветствия, и раскланивался, поглядывая при этом на дверь кухни, где обычно в таких случаях стояла мать, наблюдавшая за ним с улыбкой — чуть насмешливой, ласковой и тревожной.
Отец любил лошадей не потому, что с их помощью он зарабатывал на жизнь, а потому, что находил в них красоту. Он не мог пройти мимо хорошей лошади. Наклонив голову набок, он медленно похаживал вокруг нее, тщательно изучая все ее стати, и обязательно ощупывал ее передние ноги в поисках ссадин, говоривших о том, что ей приходилось падать.
— Хороша такая лошадь, — не раз повторял он, — у которой крепкая, добрая кость, лошадь рослая, с длинным корпусом.
Для него лошади не отличались от людей.
— Это факт, — утверждал он. — Я их довольно повидал на своем веку… Иные, если чуть тронешь их кнутом, дуются на тебя, точно дети. Есть такие ребятишки: надери им уши — и они с тобой много дней разговаривать не будут. Затаят обиду. Понимаешь, не могут забыть. Вот и с лошадьми то же самое: ударь ее кнутом — и сам не рад будешь. Взять гнедую кобылу Коротышки Дика. Она тугоузда. А я ее заставил слушаться узды. Суди сам… Она вся в своего хозяина — Коротышку. Кто захочет его взнуздать, порядком намучится. Он мне до сих пор фунт должен. Ну, да бог с ним. У него и так ничего за душой нет…
Мой дед по отцу, рыжеголовый йоркширец, был пастухом… Он эмигрировал в Австралию в начале сороковых годов прошлого века. Женился он на ирландской девушке, приехавшей в новую колонию в том же году. Я слышал, что дед явился на пристань, как раз когда пришвартовался корабль с ирландскими девушками, прибывшими в Австралию, чтобы устроиться прислугой.
— Кто из вас согласится сразу выйти за меня замуж? — крикнул он столпившимся у поручней девушкам. — Кто не побоится?
Одна крепкая голубоглазая ирландка с черными волосами и большими руками оглядела его и после минутного раздумья крикнула в ответ:
— Я согласна! Я выйду за тебя замуж!
Она перелезла через поручни и прыгнула вниз. Он подхватил девушку, взял ее узелок, и они вместе ушли с пристани; он вел ее, обняв за плечи.
Отец, самый младший из четырех детей, унаследовал от своей матери ирландский темперамент.
— Когда я был еще малышом, — рассказывал он мне, — я угодил одному возчику пониже уха стручком акации, — а ты ведь знаешь, если сок попадет в глаза, можно ослепнуть. Парень чуть не спятил от злости и бросился на меня с дубиной. Я кинулся к нашей хижине и заорал благим матом: «Мама!» Тот малый, черт побери, шутить не собирался. Когда я добежал до дома, он меня почти настиг. Казалось, спасения нет. Но мать все видела и уже ждала у дверей, держа наготове котелок с кипящей водой. «Берегись, — крикнула она, — это кипяток! Подойди только, и я ошпарю тебе физиономию…» Черт возьми, только это его и остановило. Я вцепился в подол ее платья, а она стояла и смотрела на парня, пока он не ушел.
Мой отец начал работать с двенадцати лет. Все его образование ограничилось несколькими месяцами занятий с вечно пьяным учителем, которому каждый ученик, посещавший дощатую лачугу, служившую школой, платил полкроны в педелю.
Начав самостоятельную жизнь, отец колесил по дорогам от фермы к ферме, нанимаясь объезжать лошадей или перегонять гурты. Свою молодость он провел в отдаленных районах Нового Южного Уэльса и Квинсленда и мог без конца о них рассказывать. И благодаря рассказам отца эти края солончаковых равнин и красных песчаных холмов были мне ближе, чем луга и леса, среди которых я родился и рос.